Последние слова были отправлены, наверное, в а д
рес Феди Понтонера, он их расслышал и словно бы
споткнулся сразу и замер, понимая, что дальш е идти
безразличным и слепым просто глупо, а потому он
обернулся, втюкнул топор в седую половицу, приложил
ладонь козырьком к ватному колпаку и сказал, делая
наивную растерянную мину:
— Ах, и вы тут? Миндальничаете, значит, под сенью
ласкового эфира и размышляете о смысле нашей мно
гогранной жизни?
Острые, как усы, брови вздрогнули на мелконьком
лбу, и в гнедых, близко поставленных глазах мелькну
ла мгновенная насмешка. Д ядя Федя тоже присел на
ступешку пониже Гели, и от его стеганого трехрядного
жилета пахнуло терпким настоявшимся запахом пота
и навоза. Геля невольно всмотрелся в дядю и удивился
сухости его лица: на широких плоских скулах н а
туго распялена ш афранная кожа, она отдавала мяг
ким влажноватым блеском, как круто сваренное яйцо,
и только над чуть косящими глазами отпечаталась мел
кая сеточка морщин, да тонкая шея под косичками бе
лых волос была прорисована частыми неровными тре
243
Д ядя Федя присел на самый край ступешки, словно
готовый сорваться в любую минуту, на свояка он
не глядел и все отворачивал сухонькое острое лицо
к стене и толстым раздавленным ногтем скоблил
гнилое позеленевшее дерево, покрытое глубокими тре
щинами, откуда сыпался коричневый порох. Д ядя К ро
ня притулился у ободверины и было замолкнувший от
неожиданного и непонятного стеснения вдруг повторил
прежние слова с настырной злостью, уже ненавидя уз
кую спину в трехрядном жилете, и засаленный колпак
с рыжими проплешинами, и этот толстый раздавленный
ноготь, из-под которого сыпался коричневый прах.
— Я говорю, тунеядцев кормим. Пять тысяч ж ите
лей в Слободе вашей, а производства-то — одна гробо
вая мастерская. А все каки-то деньги загребают, пора-
тобольшие деньги, тюх-тюлюх. Откуда деньги-то?
— Мура это, —нехотя откликнулся Федор Понто
нер, чувствуя, как этими словами Кронька пытается
уколоть его. «И чего он на меня смотрит, как волк на
бердану? Будто я у него чего занял и не отдал, — р аз
мышлял он, нехотя вслушиваясь в глуховатый Кронин
голос. — И неужели он тогда видел? Ну и сказал бы,
чего зубы точить. Люди ведь...»
— Раньш е слободские мещане плохо-плохо, да са
ми себя кормили: рыбу промышляли, в каждом дворе
скот стоял...
— А ныне все из магазина тянут, — перебил Геля
дядю Кроню.
— Ныне во своем-то двору ничего путного не дер
жат, кроме кошки. Тут, Гелюшка, ты правильно под-'
метил, недаром в больших городах живешь. Много ви
дишь... Из магазина тянут, и в Слободе производства
никакого. А сколько таких Слобод по России-то м а
ту ш к е— дак тысячи! — сам удивился этому количеству
дядя Кроня, привыкший произносить «тысяча» с у в а
жением и некоторой робостью. — И всех прокормить
надо. Ты слышишь, Гелюшка, всех. Разогнать к едре-
ней фене по деревням! Тюх-тюлюх.
— Мещанство...
— Чего-о?
— Мещанство, говорю, разводите. Необразованность
свою выказываете, вот что, — откликнулся Понтонер,
244
если бы видел, давно бы с грязью смешал, зар аза.
И я тоже хорош — без вины вину строю, заболел, что
ли? Еще чего ли на себя навыдумываю».
— Мы-то с тринадцати годков в работе. Мы на
сплаве да в леей учебу проходили. Во где у нас уче
ба, — почему-то волнуясь, постучал дядя Кроня себя
по загривку.
— Тогда и помолчите. Языком-то мелете через свою
необразованность, а сами не знаете, чего мелете. Толь
ко людей в обман вводите. Чего люди могут подумать
через ваш язык?
— А ты откуда такой выискался? Ну-ко, дай погля
деть... Ему и не укажи. Простите, пожалуйста, Федор
Максимович, за оскорбление.
— «Прости, прости»... Сначала наговорите черт зн а
ет что, а после и «прости». Мне про себя не доклады^
вать, про меня люди скажут, — отмякая голосом, впер
вые обернулся Федор Понтонер, всмотрелся в свояка,
в его посеревшее от неожиданной обиды лицо, в по
трескавшиеся оплывшие губы, в коричневую рваную
метину под правым соском и снова подумал: «Зараза,
зачем приехал? Душу мою травить? А я ничего не пом
ню, и ничего не было, понял? И не подох ведь...»
— Свинаря как не знать, — загораясь непонятной
ответной злобой, сказал дядя Кроня, еще не призна
ваясь себе, что безотчетно ненавидит Федьку Понтоне
ра, может, и за тот детский случай, когда отец выпорол
безвинно, но это было давно, забылось уже; а может,
за бедования сестры Лизки, но тут и он, Кроня С олда
тов, промашку дал, оставил сеструху без пригляда; иль
за этот навязчивый липкий взгляд, которым Понтонер
вроде бы что-то хочет выпытать, о чем Кроня и не ве
дает... Но одно он знал точно, что Федькина рожа ему
определенно не нравится, раздраж ает и постоянная
ухмылка на морде: «Ишь, гад, еще и ухмыляется».
— Ну и гусь! — ошалело повторял Кроня Солдатов.
— Д а, «гусь», но в плену не сидел и орден имею.
— Поди ты прочь-ту!.. У меня-то во где звездочка
сидит, каждый день гудит да светит... Лучше расскажи,
как ты выжил? — пришел в себя Кроня, потирая раз-
нывшуюся грудь. — Ж аль, что когда поп тебя крестил,
дак не утопил. Тюх-тюлюх!
245