Золотой гроб

я… да ты… да выпить я хочу, как все но — рр — мальные люди ….

— Ты что, паразит, — возмущалась Нинка — нешто тебе не хватило, посмотрись — ка в

зеркало, вся морда наперекосяк. Уже светает, иди спать говорю, алкашь! — С

этими словами она с усилием впихнула Федора в комнату

и закрыла за ним дверь. Хитрецу Федьке…, только того и надо. Он,

осторожно перешагивая через попадавшихся на полу гостей, пробрался к дивану. И через минуту упал в объятия, измученной в ожиданиях буфетчицы. Но, неожиданно для себя получил легкое противление со стороны Любки.

— Ты что, дерзновенный! — возбужденно шептала она, слабеющими руками отталкивая гармониста. — А, если твоя жена услышит?

— Да как же она услышит, если она в другой комнате?

— Так ведь в другой комнате — это не в другой деревне? Погоди, Федьк. Ведь боюсь.

— Не противься, Любка — неожиданно твердо заявил Федор. — А то ведь я и снасильничать могу.

Такой бурной и продолжительной любви, наверное, отродясь не видела

деревенская комната. На улице уже кричали ранние птицы, орали петухи, а

среди храпа и сонного ворчания гостей, на диване разыгрывалась

удивительная французская сцена. Несмотря на свой хлипкий вид, Федька глухо рычал как трапезничающий африканский лев, а разведенка Любка, три дня не испытывавшая радости настоящей любви, забыв обо всем на свете, тонко кричала, словно израненная, но жаждущая жизни лань. Диван ходил ходуном, ритмично стукался своей деревянной спинкой о стену, и вот — вот должен был развалиться. Федька, еще не потеряв окончательного чувства реальности, закрывал Любке рот и умолял ее замолчать. Это не помогало. Любка кричала все громче и самозабвеннее.

— Братцы — сказал Санька, показывая на окно, откуда доносился крик буфетчицы, а ведь там не иначе как драка, кого — то бьют?

Мы с Валеркой и Мишкой ворвались на крыльцо, вошли в темный коридор. Рассветные тени шатались и плавали на дощатых перегородках. Разбуженные Любкиным криком мухи, с разгону бились глупыми головами об стекло над дверью. В горнице родственники жениха и невесты, оставив посуду с недоуменными лицами, столпились перед дверью в соседнюю комнату, откуда доносились крики. Затем рывком открыли дверь, включили яркую люстру и сгрудились в проходе.

Ошеломленный, взъерошенный Федор, подняв голову над диваном, смотрел, моргая на разъяренное лицо своей супружницы, и на родню. У Нинки тряслись губы, она силилась что — то сказать, но только крепче сжимала свои маленькие кулачки, а ее щеки пошли розовыми пятнами.

Все, спасения не было.

Влип Федька. Факт — налицо, окончательный и обжалованию не подлежит. Как теперь доказать Нинке, что его великовозрастный балбес Федька тут ни причем?

На раздумья время не оставалось. Мысли в Федькиной башке

крутились, как цифры в арифмометре у колхозного бухгалтера, а внутри живота

появился противный колодезный холод. И тут Федька, не смотря на свою пропойную деревенскую голову, все — таки нашел, казалось бы, единственный в этой ситуации выход, который бы и ни один академик не придумал. Так и не успев слезть с буфетчицы, опершись руками о Любкины плечи, Федька вытаращил глаза, и, глядя то на жену, то на обалдевшую под ним Любку с удивлением и возмущением в голосе пронзительно закричал:

— Да ты что, Нинк, разве это не ты….?! Да ядри твою в корень…., как же

так, а…! Что же это ты, Нинк, делаешь то? А если я чего ни будь, подхвачу…?! Да в больницу попаду, а? Чтоже это ты себе, Нинк позволяешь то, а? — вопил он, показывая глазами на Любку. Мы с парнями прыснули, сдерживая раздирающий нас хохот, и вернулись на берег, оставив гостей разбираться со своим заблудшим родственником.

Из дома еще долго доносился шум и гам. До глубины души возмущенного

Федора увели спать в другую комнату (по дороге он выпил самогона для самоуспокоения). Любку с руганью выперли из дому. А проснувшиеся от шума гости, кто продолжил спать, а кто, ничего не

понимая, уселся за стол уже по новой. Перед тем как уйти, Любка заявила, что Федька ее снасильничал, и она подаст заявление в милицию.

— В мили — и — ицию?! — съязвила хозяйка дома. — Да кабы всех кто тебя 'насильничал' сажали в тюрьму — на деревне у нас жили б одни бабы.

Любка не нашлась, что ответить на остроту хозяйки вышла и, торопясь, прошла мимо нас по дорожке, и скрылась за углом.

В последствии рассказывали, что Федька с женой помирился и, памятуя о том что, лучшая оборона это нападение, еще долго обвинял супругу в том, что это не она оказалась тогда на диване. А Любка через год вышла замуж за молодого колхозного завфермой и мирно живет в деревне в доме, над которым летают голуби. Она по — прежнему подторговывает в своем буфете водочкой и только иногда по ночам из ее, покрытого свежей дранкой жилища, раздается крик израненной лани. Но это уже никого из соседей не пугает. Жизнь продолжается.

ТАЙНА

Рассвело, поголубело.