Золотой капкан

В бане было тесно, не повернуться. Расставшись в предбаннике с одеждой, изнывая от исходившего от камней жара, они расположились на полке, и Никодим, зачерпнув ковшом воды, плескал на каменку.

К потолку с шипением взметнулся белый клуб пара и расползся, закапал горячими каплями. Дышать стало нечем, и Протасов, и Вадим, не имея привычки, захватывали ртами воздух.

Никодим засмеялся, сходил в предбанник, запустив освежающе-прохладный воздух и принес деревянные шайки и березовые веники.

Завалившись на полок, протянул Ивану веник.

— Давай, дружище, поддай еще жару!

Иван поддал от души, и Протасов вслед за Вадимом пулей вылетели из парилки в огород на вечернюю прохладу.

Из трубы в низкое небо вился дымок, роем летели искры.

— Невмоготу, — поддакнул Протасов. — По уму, надо бы надеть вязаную шапочку да рукавицы. С непривычки хватит перегрев, будут потом, как Никандрыча, отхаживать.

— Им-то что, привычные.

Но после бани на воздухе показалось довольно свежо, и они вернулись в огнедышащую баню.

Туманом висел обжигающий пар, с потолка свисали крупные капли.

Никодим стелился по полке, краснел большим телом и покряхтывал под хлесткими ударами веника.

А веник уже облысел, растерял листву. Листья налипли на красную спину хозяина, валялись на полу.

— Поддай еще, Ваня, — просил Никодим, и Иван тянулся за ковшом.

— Кончайте издеваться! — только и успел возмутиться Протасов и сбежал за дверь, успев опередить взметнувшийся султан пара…

…Они мылись позже, когда сильный жар спал, и хозяин с Иваном дожидались их в предбаннике, уже одевшись, чтобы не простыть.

— Никогда не любил парилок, — оправдывался Вадим, натираясь обмылком непонятного происхождения. — То ли дело ванная, регулируемая вода. Надо тебе горячее — пожалуйста. Надо — холоднее. Благодать…

— Угу, — мычал в ответ Протасов, окатываясь чистой водой.

Как рожденные заново, они вернулись в дом — стол был накрыт. В центре красовался румяной корочкой свежеиспеченный каравай. В миске, задрав к потолку обрубленные культи, лежала вареная курица. По соседству возвышалась гора картошки. Стояла крынка с молоком…

— О-о-о! — восхищенно потер руки Протасов, увидев бутыль с самогоном. — Как раз после баньки!

— Прошу вас к столу, — пригласила Варвара и доложила мужу: — Мотя уже поел.

— А вы? — выдвигая табурет, спросил Вадим.

Хозяйка залилась краской.

— Ой, что вы! Мне нельзя. Работы много.

И, набросив душегрейку, вышла.

Никодим на правах хозяина разлил самогон по трем граненым стаканам. Свою глиняную кружку, вмещавшую не менее литра, наполнил молоком.

— Может… тоже с нами? — уговаривал его Протасов. — А то неудобно. По чуть-чуть.

— Давайте, — присоединился к нему Вадим. — Я ведь тоже не пью.

— Нельзя, — покачал головой Никодим и поднял кружку. — С богом…

Самогон — зверь! Огнем опалил Протасову гортань — так, что он задохнулся и выпучил глаза, в которых немедленно проступили слезы, — потоком устремился в желудок, сжигая все на своем пути.

— У-ух! — уважительно замотал он головой. Отломив кусок картофелины, забросил в рот. — Си-ле-ен!

Внутри разрастался пожар, в голове зашумело.

— Староверы вы, значит? — вгрызаясь в куриную ножку, спросил Иван. — В нашей деревне тоже один жил. Народ гуляет, он работает не покладая рук. По праздникам водку хлещут, он опять работает. Двужильный мужик, откуда только силы брались? Руки на месте, голова на плечах. Хозяйство имел крепкое. Шесть коров держал, кабанчиков, а кур — без счета! Дом под железной крышей, мотоцикл… Люди, конечно, завидовали. Кто нормально, кто камень держал за пазухой. В прежние времена кляузы в райком строчили. Пережиток, дескать, прошлого, кулак и кровопивец! Будь на дворе тридцать седьмой, давно бы сгинул. А так, приедет комиссия, а подкопать под него не может. Детей полон двор, не пьет, не ворует, на работе первый. А кляузник тот — последняя хронь, крыша в доме прохудилась, и починить некому, прогульщик, забулдыга… Короче, пахал так, как другие не умели, или умели когда-то, да давненько отвыкли…

Никодим понимающе кивнул, отщипнул краешек от каравая и, роняя крошки на бороду, съел, запил молоком.

— Раскольников, почитай, завсегда преследовали. Веками за веру страдания примали. Потом, коли человек не такой, как все, надобно растоптать, сожрать. Думаете, мы веками в чащобе жили? Не-ет, деревня своя была, самая богатая в округе. Ни одного бедняка, поднимали всем миром. Кто работал, тот и имел. Революцию пережили, приняли новую власть. Токмо власть та не наша была, безбожная. Старики баили, наезжали коммунары в кожаных тужурках, девки в штанах и фуражках, агитировали в коммуны. Общее, мол, все, не пожалеете. Наши слухали да кивали: «Мели, Емеля…» Как уедут, жизнь по-старому. Продотряды заглядывали. Деревни окрест опустошили, смели последние крохи, а у нас завсегда и хлебушко был, и мясо, и зерно. Отдавали, как не отдать, делились с голодающими.

— Наверное, когда голод был в Поволжье? — спросил Вадим.