Золотой ключ, или Похождения Буратины. Claviculae

Отодвинули общими усилиями шкаф и организовали сцену. По краям поставили горшки с цветами. Не помню, кто начал. Кажется, высокий брюнет с нелепой фамилией. Сначала он зачитал свой литературный манифест. Он представлял группировку "эголучистов". Кажется, он был единственным её представителем. Теория состояла в том, что поэт — это чистое Эго, то есть Я, единое и мировое Я. В стихах рифмовались "грёзы" и "грозы". Я ждал рифмы "розы", но не дождался.

Следующих я пропустил. Желудок внезапно включился и потребовал закрытия старых счетов. К счастью, здесь был клозет и он был открыт.

Когда я вернулся, какой-то друг Сёмы, маленький, с утомлённым лицом (возможно, футурист и кокаинщик точно) читал по бумажке:

— Львящий воин, ловящий колокола!

Вящий львоин, валящий волокола!

Лящий волин, волящий коло вола!

— ну или что-то вроде того. Кажется, это называлось "Утверждение Ла".

Не дождавшись ни хлопков, ни свиста, друг Сёмы сошёл к другим друзьям Сёмы, что-то бубукая.

Другой назвал себя неоклассиком и прочёл душные стихи о Пане и Дафне. Он спутал Пана с Аполлоном, а Дафну превратил не в лавр, а в тростник, из которого Пан сделал флейту. Всё же в этих стишках что-то было. Мне запомнилось:

— Вместо уст любимой ты приник к свирели,

И плывёт по свету песня-поцелуй.

Ему немного похлопали. Вскочила женщина, непричёсанная, некрасивая. Она шепелявила:

— Шладко пахнет шоколад!

Горы шоколада!

Тар-барым-барым пиждат!

Горы шоколада!

Дальше в стишке были всякие нецензурные слова, стилизованные на восточный манер. Это никого не смутило. Меня тоже нет. Мне было просто скучно.

Уж не помню кто это был, он читал что-то такое:

— Чуть помучиваю, чуть подначиваю,

Чуть подласкиваю, чуть поддрачиваю

Чуть подмуркиваю, чуть подпрыгиваю,

Чуть помаргиваю, чуть помигиваю…

Всё это было старо и пошло, как какой-нибудь Северянин.

Некий господин с греческим именем — все называли его "Пиря" — читал стишок про кинематограф, в духе Маяковского:

— Довольно задрипанной луны,

Потасканных аллеек

И пошленького трепыханья ветра,

Когда — за восемьдесят копеек -

Четыре тысячи метров!

Вы! В грязной панамке!

Серый слизняк,

Сюсюкающий над зализанной самкой,

Подтянитесь и сядьте ровнее!

Сегодня вы — граф де Равальяк,

Приехавший из Гвинеи,

Чтобы похитить миллионы из Международного Банка.

А ваша соседка с изжеванным лицом,

Дегенератка с наклонностью к истерике,

Уезжает с очаровательным подлецом

В тра-та-та блистательную Америку!

Не знаю, почему я это запомнил — и почему не запомнил остальное. В памяти торчит только: "улетайте подобру-поздорову на Таити".

Вышел и Фиолетов. Голосом, которым можно забивать гвозди, прочёл он двустишие:

— Антонимом слова "синоним"

Является слово "антоним".

Это было как пощёчина. Я только не понял, кому Фиолетов дал её — друзьям Сёмы, мне, судьбе, себе самому? Что-то с ним не так, решил я — что-то не так с этим Натаном Шором, более известным как Анатолий.

Принесли арбуз, сладкий, медовый. Я разрывался между Идой и арбузом.

+ + +

Прыщавый появился незаметно: вот совсем не было его и вот он здрасьте.

Он был выше меня. Прыщи его были колоссальны, невероятны. Это были вулканы, огромные, багровые: — они покрывали всё. Сразу стало понятно: девственник. Даже больше, чем я, если такие сравнения возможны.

На нём было золотое пенсне и фрак. Фрак был самый настоящий, довоенного тонкого сукна. Пенсне, вероятно, нет: стёкла показались мне плоскими, фальшивыми.

— Магнезий Заветренный, поэт, болен, — быстро и тихо сказала Ида. — Внебрачный сын банкира Натанзона. Искусство любит, — зачем-то сообщила она отдельно.

Прыщавый тем временем обвёл взглядом комнату. И в ней заметил почему-то меня.

Он прошёл сквозь людей, сквозь всех друзей Сёмы — именно сквозь, — и молча протянул мне листок дорогой мягкой бумаге, исписанный бисерными буковками. И издал звук, мычанье отдалённо напоминающий.

Тут я внезапно понял, что он немой.

И ещё: он хочет, чтобы я это прочёл. Вслух, за него.

Он не мог мне этого сказать. Но это стало понятно мне, оно само мне открылось.

Я ухмыльнулся и протянул вперёд ладонь.

Прыщавый и бровью не повёл. Он повёл рукой, и в мою ладонь капнул серебряный царский полтинник.

+ + +

Он сейчас передо мной, этот листок, так что я могу восстановить написанное с абсолютной точностью.

Как он уцелел в этих потрясениях? Просто. После всего того, что случилось потом, бумажка оказалась во внутреннем кармане пиджака — сунул случайно. Там она пролежала несколько лет. Потом были всякие обстоятельства, и ноги мои похудели. Ботинки стали велики мне. Я воспользовался бумажкой, чтобы исправить этот недостаток в левом ботинке.

Сейчас я собрался нести их в починку. Да, они служат мне до сих пор, эти английские ботинки. Перед этим я выковырял, что в них было. Бумажка закаменела, но я всё-таки её развернул.

Буковки аккуратные, каждая стоит отдельно.

Бумажка придаёт мне уверенности, что всё случившееся произошло на самом деле.

+ + +

— Отчёт от Магнезия Заветренного, — читал я с выражением, стоя на сцене. — О моём росте как поэта и как мыслителя. Пункт первый.