Золотой конвой. Дилогия

— Братцы! — Раздался его голос внизу, за валом, сбивчатый от бега, — Не стреляйте, братцы!.. Я сдаюсь!..

— У, черт! — Медлявский ухватился за «кольт», но понял, что не успеет. Выхватил взглядом Гущина. Который был ближе к дезертиру. — Гущин! Снимите мерзавца!

Гущин перехватил свой винчестер, на бегу дернул скобу. Но он, хоть и был ближе, тоже был не на нужной стене, и пока он бежал… Один из солдат вкинул винтовку, грохнул выстрел, за валом раздался крик. Подбежавший к частоколу Гущин, вскинул, и тут же опустил свой мушкет, — стрелять уже не было нужды.

— Готов! — Сказал он.

Медлявский посмотрел на стрелявшего солдата. Немолодой уже. Тот самый, что ухаживал за Гиммером.

— Докукин! — Вспомнил Медлявский. — Молодец. Благодарность тебе!

— А чего он… — произнес Докукин, и передернул затвор, — Присягу не рушь, мундир не позорь. У господина Овчинникова изменных людей нет.

— Молодец, кадровик! — Медлявский окинул взглядом остальных солдат. — И вы ребята, не бегите. Смерть все одно всех возьмет, от неё за лавку не спрячешься. А если честь потерял, — так и смерти ждать тошно будет. Молитесь, кто в Бога верует! Только весело молись — встреча с Отцом для русского праздник.

Медлявский обернул голову на шаги, это бежал Эфрон.

— Сделали? — Спросил Медлявский.

— Так точно, штабс-капитан, — козырнул Эфрон. Все заложил. Гиммера вытащили во двор. Совсем плох.

Медлявский посмотрел вниз, на лежащего во дворе, у затухающего костра, неподвижного командира. Потом взглянул на Эфрона, заметил, что у того рука в крови.

— Что у вас с рукой, прапорщик?

— А, чепуха, — Эфрон приложил окровавленный палец к зубам. — Ломал патроны, разорвал дульце гильзы, да порезался… А что здесь?

— Эти пришли за грузом. Будет атака.

— Значит, взрываем?

— Да.

— Когда? — Спросил Эфрон.

Раздался выстрел. Сразу другой, и дальше будто пошел ливень. Заколотило пулями в частокол. Заорал ревом лес, и зашевелился людской толпой.

— Сейчас! — Заорал Медлявский, пригибаясь. — Сейчас, Эфрон! Беги и взрывай!

— Есть! — Эфрон откозырял, и бросился обратно во двор, ко входу в галлерею.

Медлявский еще успел цепануть краем глаза, как бессильно затрепыхался во дворе на снегу раненный штабс-ротмистр Гиммер, но на это уже не было времени. Он встал к частоколу, в полуразрушенной башенке, выставил в бойницу карабин, и… лес плюнул ему в лицо огнем. Вспыхивали злые огоньки, выдавали себя позиции стрелков дымом. Бежала к валу мохнатая, разношерстаня толпа. Частокол дрожал от попаданий. Медлявский выстрелил, — и тут же со стыдом понял, что выстрелил безприцельно, неряшливо, со страху. И тот, в кого он вроде как метил, бежит дальше.

— Гарткевич! — Рявкнул Медлявский, раздирая горло.

И тут же будто услышал свое эхо, голосом высоким, и писклявым от страха, -..евич! Не успел изумиться, как сообразил — это кричал с противоположной стены Гущин. Он тоже звал Гарткевича, и его пулемет, — единственную силу, которая могла сбить волну атаки.

Гарткевич застыл с пулеметом наперевес, на перпендикулярной их с Гущиным стене, двинулся туда-сюда, будто готовый разорваться. На лице его было мучительное непонимание, — куда?

— Гущин, что у тебя? — Перекрывая пальбу, крикнул Медлявский.

— Лавина! — Истошно выкрикнул Гущин, на миг повернув к нему свое бледное лицо, и тут же, отвернувшись к бойнице, выстрелил из своего винчестера.

И сам Медлявский на миг мучительно застыл, — «кафтан трещал по швам». Куда кинуть свою единственную заплату?..

— Гарткевич, на южную стену! — Наконец крикнул он. И Гарткевич, как всегда получив четкий приказ, обрел уверенность, и козырнув бросился к Гущину.

Медлявский обернулся к своей стене. Бог ты мой, — разномастная ревущая толпа уже почти взобралась на вал! Штабс-капитан отбросил бесполезный здесь карабин, едва не оторвав клапан, выдернул из кобуры наган, и выставив руку к бойнице открыл огнь. Вокруг страшно лупило в дерево, брызнуло щепой одно из бревен у бойницы, совсем рядом с головой. Но Медлявский стрелял уверенно и быстро, будто на офицерском упражнении. И упал внизу, раскинув руки дюжий мужик крест-накрест опоясанный патронташем. Застыл, опустившись на вал другой, в овчинном тулупе. С криком укатился в заплывший ров третий. Четвертый в английской шубе рухнул, хватаясь за снег, и продирая его до черной корки земли, будто хотел ускользающую душу так удержать. Пятого Медлявский подстрелил наискось, — помог своим солдатам, что держались левее. А потом курок щелкнул в битую гильзу, и еще отбил — пусто. Так вот странно, показалось, что стрелял пять раз, а выпустил все семь… И там, внизу, те кто остался цел, — очухались вскинули стволы — и Медлявский едва успел отшатнуться вглубь, как его бойницу разнесло в мочало. Где-то сзади ударил перестуком пулемет Гарткевича, но это было фоном.

— Офицер! — Крикнул кто-то, и обернувшись назад Медлявский увидел бредущего к нему пленного краскома. Он тянул руки, и взгляд его был залит убеждающей мольбой сильного человека, который вынужден просить. — Развяжи! Буду в них стрелять! Не хочу, как свинья на забое!..