Золотой лук. Книга II. Всё бывает

Пламя пошло красными пятнами, как и щеки женщины.

— Умоляю простить меня, тетушка. Или ты предпочитаешь, чтобы я звал тебя мачехой? Матушкой? Великая Гера, вспомни: я Водитель Душ. Пути Аида — мои пути; здесь я в своем праве. Я редко бываю в этой части царства мертвых. Я не знал, что встречу тебя, о Гера, владычица Олимпа, жена моего царственного отца!

— Хватит, Гермий.

Пламя погасло. Гера опустила руки.

— Хватит, говорю. От твоих восхвалений несет насмешкой. Я готова стерпеть твою отвратительную манеру подкрадываться, но насмешки не потерплю. Даже если в твоих словах не к чему придраться — помни об этом.

Гермий присел на лестницу — ступенью ниже, чем раньше сидела Гера.

— Я слышал, — он играл жезлом: подбрасывал, ловил. Лукавый бог готов был сорваться с места в любой миг, — что кто-то подкармливает Гидру. Чепуха, думал я. Пустая болтовня. Кто рискнет? Я и предположить не мог…

— Это преступление? — с достоинством спросила Гера.

— Нет.

— Ты доложишь об этом Зевсу?

— Не вижу необходимости. Одни подкармливают бродячих собак. Другие — птиц. Третьи кормят Лернейскую Гидру. Что тут такого? Кормят и хотят, чтобы Гидра их запомнила. Отличная идея! Всякому охота, чтобы о нем помнила дочь Тифона и Ехидны. Дочь пленного Тифона и убитой Ехидны. Чудовища тоже помнят добро, в этом можно не сомневаться.

Гера повернулась, чтобы уйти.

— Чудовища, — бросила она через плечо, — это те, кто для нас опасен. Те, кто нам полезен, не чудовища.

— Кто же они, тетушка?

— Союзники. Или домашний скот.

Оставшись в одиночестве, Гермий еще долго сидел на лестнице.

Эписодий двадцатый Злая собака никак не издохнет [8]

1 Крылья и смерть

Травянистые луга. Тропа на краю ущелья. Гул реки внизу. Лозы дикого винограда. Олеандры, лавр, инжир. Сосновое редколесье. В кронах пробивает рыжая ржавчина. Она похожа на засохшую кровь. Родник. Струйка воды вызывает в памяти источник Пирена. Старые платаны сторожат дорогу: облезлые сонные великаны.

Едем долго, дольше, чем я предполагал.

Филоною не пришлось уговаривать: едва я сел на Агрия и протянул ей руку, как царевна мигом оказалась на конской спине, впереди меня. Села она скромно, как и подобает женщине знатного рода — свесив обе ноги на правую сторону. Должно быть, я прижал ее крепче, чем следовало: Филоноя охнула и рассмеялась, когда я убрал руки.

— Нет, держи, — велела она, силой возвращая мои беспокойные руки на место. — Крепче держи! Если я упаду, отец велит тебя казнить. С кем я в таком случае буду ездить верхом? С советником Клименом?

— Агрий, — пояснил я, багровея от смущения. — Норовистый он.

— Может сбросить?

— Меня? Нет. Но я обычно езжу один.

— Ты меня сбросишь? — спросила Филоноя, обращаясь к коню.

Агрий презрительно заржал: вот еще! И пошел размашистым шагом, всем поведением доказывая, что это ниже его достоинства — обращать внимание на какую-то мелюзгу, разместившуюся между драгоценным хозяином и конской шеей. Мог бы взлететь, читалось в поведении Агрия, так взлетел бы. А ты, девчонка, сиди, не вертись. Тоже мне наездница!

Дул ветер. Временами срывался редкий, колючий дождь, но быстро прекращался. По меркам Ликии погода стояла холодная. В Эфире я бы счел это не зимой, но поздней осенью. Впрочем, рядом с Филоноей мне было так жарко, что я взмок. Боясь, что царевна замерзнет, я непрестанно кутал ее в плащ из овечьей шерсти, который дал нам перед отъездом советник Климен. Подтыкал с краев, заворачивал, пеленал как младенца.

Филоноя отбивалась, твердила, что я уморю ее такой заботой.

Когда мы забрались глубже в горы, свита отстала. Поначалу я слышал их голоса, но вскоре они смолкли. Лишь телохранитель Сфенебеи вколачивал в землю подошвы своих подбитых гвоздями сандалий, не отставая ни на шаг. Я представил его лицо под забралом шлема: багровое, потное, злое. Нет, вряд ли. Такой до края света дойдет, не моргнув и глазом.

Если по правде, я к нему привык. Настолько, что начал забывать о его присутствии.

— Нам туда, — указывает рукой Филоноя. — Тут не проехать, давай в объезд.

Смотрю. Крутой склон, хорошо видимый поверх стены древесных веток, испещрен птичьими гнездами. Нет, это не гнезда. Это даже не пчелиные соты, хотя похоже. Это скальные могилы. Саркофаги, гробницы. Они карабкаются вверх, забираются друг на друга, тянутся к небесам. Подмигивают черные глазницы входов. Серый камень лежит там, где его место определила природа. Желтый известняк — там, где его установили люди.

Склепы похожи на жилые дома. Камень обтесан так, что наводит на мысли о деревянных домах с плоскими бревенчатыми крышами. Другие склепы точь-в-точь фасады храмов. Третьи — опять дома, но со стрельчатыми фронтонами. Есть просто пещеры, выдолбленные в скале: низкие, узкие ложа уходят в темноту.

Часть замурована, часть нет.

— Это что, кладбище?!

— Да. У вас хоронят иначе?

— Иначе.

— Зря. После смерти лучше быть поближе к небесам.

— Зачем?