Золотой лук. Книга II. Всё бывает

Ее зубы глубоко вонзаются в уязвимую человеческую плоть, впрыскивают яд. Ужалив, змея тут же отдергивает узкую, блеснувшую металлом головку, похожую на наконечник моего дротика. Ликиец шатается, хватается за горло. Между пальцев брызжет багряный сок. Гигант все еще стоит, когда на нем смыкаются собачьи челюсти. Отвратительный влажный хруст. Голова в бронзовом шлеме катится по земле, подпрыгивает, замирает. Обезглавленное тело рушится с грохотом лавины.

Два языка облизывают четыре пары клыков.

Покрепче упираюсь ногами в каменистую почву. Выставляю оба дротика перед собой. Когда чудовище на меня бросится, может быть, оно напорется на них. Дротики — не копья, напора не выдержат. Если повезет, попаду в глаз. Прости, Филоноя, это все, что я могу сделать. Больше чем ничего; меньше чем спасение. Остается надеяться, что первым чудовище прикончит Агрия. И что? Начнет есть коня, оставит царевну в покое?

Вот уж надежда, так надежда!

Пес не прыгает, как я ожидал. По-щенячьи заскулив, он припадает брюхом к земле, виляет змеей, пускает лужу остро пахнущей мочи. Что это над ним? Что полыхает в вышине?

Радуга?! Хрисаор?!

— Нет, не надо! Не вмешивайся! Не приходи!

Крик выжигает, обугливает мою глотку:

— Ты растопчешь все вокруг! Филоноя не выживет!..

Огненный лук падает, заключает меня в себя. Отрывает от земли. Швыряет ввысь.

— Нет!

Пытаюсь вырваться из радужного кокона, упасть обратно в Чашу Артемиды.

— Не надо!

Огонь. Семь цветов пламени. С огнем не совладать.

Стасим Собака бывает кусачей

— Ах ты мой маленький! Ах ты мой сладенький…

Со стороны это выглядело ожившим кошмаром. Три собачьих головы, чьи размеры были живой насмешкой над головой речного коня[12], нависли над хрупкой женщиной в темных, богато расшитых одеждах. Из разинутых пастей текла обильная слюна, копилась на земле вязкими лужицами. Блестели устрашающие клыки, способные рвать камень, словно мясо. Шесть желтых глаз горели кострами, рассеивая багровую мглу, царившую вокруг. Три языка вывалились наружу влажными одеялами. Каждый пытался облизать женщину от пяток до макушки, но женщина ловко уворачивалась.

Чтобы назвать чудовище маленьким, надо было обладать незаурядным воображением. О сладеньком и речи не шло.

— Слюнявый какой! Убери морды, ты меня утопишь…

Жалобно скуля, пес отполз назад. Завилял хвостом, вернее, черной гадюкой, которая заменяла ему хвост. Псу хотелось вперед, назад псу не хотелось. Невыносимое страдание отразилось в его взгляде — взглядах, если быть точным. Могучие бока ходили ходуном. Шерсть каштанового цвета с подпалинами, жесткая как кабанья щетина, перемежалась с участками бронзовой чешуи. Спину пса украшал острый гребень — то ли колтуны слипшейся шерсти, то ли роговые пластины.

— А кто у нас хороший мальчик?

У пса не было сомнений на сей счет.

— А кто у нас сейчас будет кушать?

Я, взмолился пес. Я буду кушать!

— А кто должен попросить? Служи!

Пес сел на монументальную задницу. Поставил торчком три пары ушей. Просительно задрал вверх передние лапы. Замолотил ими по воздуху, клянча подачку.

— Хочешь лепешечку, а? Медовую?

Хочу, взвыл несчастный.

— Заслужил. Лови!

Взяв из плетеной корзины лепешку, больше похожую на пиршественное блюдо, выпеченное из теста, женщина швырнула лакомство псу. Это потребовало от кормилицы сноровки площадного акробата и силы дискобола. Лязгнув зубами, центральная голова пса поймала лепешку на лету. Миг, и еда исчезла в пасти без остатка.

— Молодец! Лови!

Вторая лепешка досталась левой пасти.

— Лови!

Третья лепешка тоже досталась левой пасти.

— Нет, так не пойдет. Еще раз сунешься, будешь голодать. Понял?

Не понял, гавкнула левая пасть. В смысле, не поняла. Центральная голова аккуратно прихватила голову-ослушницу за загривок, сжала клыки, потрясла. Поняла, согласилась левая. И не шевельнулась, когда последняя лепешка — самая сладкая, самая вкусная! — досталась этой мерзавке, правой голове.

— Все, — женщина продемонстрировала псу пустую корзину. Кормилица не зря взяла запасную лепешку, памятуя о конфликте голов. — Больше ничего нет.

Корзина, предположил пес.

— Обойдешься. Скоро будет каша с мясом. Иди на берег, Харон уже везет твою миску.

Пес вздохнул. Харону он не доверял. Когда старый лодочник вез в царство мертвых очередную партию теней, он довозил их в целости и сохранности, не потеряв ни одной. Но миска с кашей неизменно добиралась до пса, утратив добрую треть содержимого. Лодочник утверждал, что так и было. Лучше бы Харон молчал — когда он оправдывался, от него несло вареным ячменем и мясом, слегка обжаренным на углях.

— Радуйся, сестричка, — сказали за спиной женщины. — Забавляешься?

Пес зарычал.

— Не любит он меня, — пожаловался Гермий, выступая из багровой мглы. Змеи жезла нервно шипели, стреляли язычками в сторону трехголовой собаки. — Каждый день мимо него шастаю: туда-сюда, туда-сюда. Тружусь, вожу, все ноги сбил. А он рычит. Хорошо хоть, не бросается.

— Почему ты не зовешь меня тетушкой? — спросила женщина.

Гермий удивленно воздел руки: