Золотой лук. Книга II. Всё бывает

— Были богохульства, — упорствовал первый. — Были, точно знаю. Повторять не стану, мне только грома с небес не хватало.

— Ну, брякнул сгоряча… С кем не бывает? За такое не казнят. Публично осудить, обязать принести искупительную жертву — и гуляй. А тут… Ты слушай, слушай!

На краю помоста двое мускулистых детин, повязав кожаные фартуки кузнецов, возились с необычного вида треножником. В средней его части помещалась жаровня, там горел огонь. Выше покоился закопченный бронзовый ковш. Один из кузнецов бросил в ковш бесформенный кусок чего-то серого. Глухо брякнуло металлом о металл. Свинец? Они что, намерены его расплавить? Не в кузнице, а на жалкой жаровне?!

«Чтобы расплавить молибдос, требуется меньший жар, чем тот, при котором плавятся медь и бронза», — всплыли в памяти слова наставника. Которого из двух? Агафокла или Поликрата? Надо же, забыл. А слова помню.

Кузнецы собрались ядра для пращи отливать?

— …слыхал? «Упорствовал в хуле на олимпийских богов, сочинял про них оскорбительные поэмы и прилюдно зачитывал на встречах с друзьями!» Я не раз бывал с Линосом на общих пирушках. Не было такого!

— Но ты же не думаешь…

— Я не думаю. Я уверен.

Оратор что-то громогласно возвестил, потрясая кулаком. Толпа взревела: многотелая Химера, стоглавый Тифон, готовый изрыгнуть пламя на отступника. Что бы ни сказал обвинитель, горожане это приветствовали. Жаль, те, чей разговор я подслушивал, воздержались от комментариев. А может, я просто не расслышал их за ревом толпы.

— …предупреждение, — донеслось до меня, когда горожане поутихли. — Для других. Для нас с тобой. Не распускайте, значит, язык.

— И ты не боишься об этом говорить?!

Голос спрашивающего дрогнул.

— С тобой? Не боюсь. А что, должен?

— Хочешь меня оскорбить? По-твоему, я способен на донос?!

— Любой способен. Но не любой рискнет. И только глупец станет этим грозить перед тем, как донести.

— Глупец вроде Линоса?

— Да.

— К счастью, мы с тобой не из таких.

— Воистину так. Значит, мы оба в полной безопасности.

Оратор завопил, толпа откликнулась. Собеседники понизили голоса, я с трудом разбирал отдельные слова, не в силах уловить общий смысл. На помосте оратор обратился к кузнецам (палачам?!), те в ответ кивнули. Стражники вытолкнули связанного человека вперед, тычками и пинками принудили упасть на колени. Один схватил беднягу за волосы, запрокинул голову назад.

Я видел, как на тощей шее судорожно дергается острый кадык. Ходит туда-сюда, словно приговоренный глотает одно за другим последние мгновения жизни. Линос, вспомнил я. Его зовут Линос. Я повторял имя несчастного, словно это имело какое-то значение.

Второй стражник резко выдернул кляп изо рта Линоса вместе с парой окровавленных зубов. Линос попытался закричать, но палач ловко сунул ему в рот пару крючьев и принялся раздвигать, распяливать челюсти под надсадный хрип бедняги.

До меня наконец дошло, что сейчас произойдет. Я не мог в это поверить, но знал, сердцем чуял: моя догадка верна. У меня на родине смерть как таковую не считали особо серьезным наказанием. Под справедливым возмездием за преступление, заслуживающее казни, понимали только мучительную смерть. В первую очередь это относилось к рабам — их топили или побивали камнями. Свободных людей сбрасывали со скалы; рубили головы, пронзали сердце копьем. Если имелись смягчающие обстоятельства, предлагали покончить с собой: броситься на меч, повеситься, выпить яд.

Но еще никто! Никогда…

Стражники держали крепко: не вырваться. Первый все продолжал тянуть за волосы, второй наступил на связанные за спиной руки казнимого, придавил к помосту, вцепился Линосу в плечи. Подошел второй палач, окинул взглядом примолкшую толпу, словно намечая следующую жертву. Не торопясь поднес к разорванному крючьями рту закопченный ковш.

Медленно наклонил.

Расплавленный свинец походил на тусклое серебро. Став жидким, онобрел грозный, мрачный блеск. Металл гневался, не одобрял приговор, не желал течь в человеческую глотку, пытался застыть по дороге…

Не вышло.

Тяжелая струйка упала в живой сосуд. Человек отчаянно задергался, захрипел. Лицо и шея Линоса налились густым багрянцем. Казалось, кожа вот-вот лопнет, кровь несчастного брызнет наружу, пятная палачей и стражников. Я увидел пар, а может, дым; услышал шипение, страшное клокотание.

Свинец продолжал течь.

Кадык на шее в последний раз судорожно дернулся и застыл. Казнимый обмяк. Все? Мучения бедняги закончились, он был уже на пути в Аид. Или в небо? Филоноя говорила, у душ ликийцев после смерти отрастают крылья. Отвернувшись, я пошел, нет, побежал, глухой к ропоту возбужденной толпы. В последние дни я видел много смертей. Но даже изувеченные тела, оторванные руки, ноги и головы не вызвали у меня такого тягостного чувства, как эта казнь.

В конце концов, людей в Чаше Артемиды убило чудовище. Такова его природа. То, чему я стал свидетелем на площади, сделали люди.

Неужели такова природа людей?

3 У моей жизни теперь есть имя

Ночь. Палуба. Качка.

Хлопает парус.