Золотой лук. Книга II. Всё бывает

Природа богини сопротивлялась этому в высшей степени разумному решению, как будто решение было ножом, которым из спины Афины собрались наре́зать ремней. Сама божественность восставала против. Отдать Гермию славу зачинщика? Отдать мальчишке славу загонщика? Поделиться с ними заслугами в уничтожении дочери Тифона и Ехидны? Распылить ту честь, часть, участь — место в мире, в конце концов! — которые по праву должны были достаться Афине, подняв ее превыше статуса, полученного при рождении и укрепленного славными деяниями?!

Никогда! Скорее Афина встанет на колени и вознесет хвалу победителю.

Природа богини желала если не встать на колени, что было решительно невозможно, то по крайней мере отдать мальчишке должное. Смертность, вспоминала Афина. Смертность Зевса в беспощадной хватке Тифона. Смертность, исход, конечность. Ты сделал все, что мог, затем все, что должен, и теперь уступаешь силе, которая превыше тебя. В таком поражении нет позора, нет в нем и поражения. Общий у смертных Арей, общий он и у бессмертных. Тайная влюбленность в смертность, как в некий высший предел, мучила Афину, нарушала стройность изначальной сути богини, внося разрушительные сомнения, требовала такого отношения к Беллерофонту, какого он — клянусь водами Стикса! — не заслуживал по причине низкого рождения.

Природа, чтоб тебя! Почему бы тебе не быть цельной, непротиворечивой? Почему, вместо того, чтобы с холодным вниманием наблюдать за битвой, что тоже в природе Афины, наблюдать и делать выводы, умница Афина Эргана и стратег Афина Булайя должны тратить все силы на борьбу с опаснейшим в мире противником — Афиной Атритоной и Афиной Промахос[26]

?! В какой-то болезненный миг Афине почудилось, что она — Химера, огнедышащая Химера, телесные части которой взбесились, истончая связи друг с другом, возражая, противореча. Надо сражаться, драться с врагом в едином порыве, но порыв не един, порывов тьма тьмущая, они противоречат друг другу, бьются насмерть, каждый за свое, и никакая мудрость, никакая военная стратегия не в силах помочь, собрать то, что распадается…

Ветка сломалась. В последний момент, уже хлопнув крыльями, чтобы лететь в горнило битвы, Афина успела вцепиться в новую опору.

«Убью! — услышала сова, встопорщив перья. — Я тебя убью».

— Отец! — пробормотала богиня, забыв, что речь недоступна совам. — Зевс-Громовержец! Ты видишь это?

Мальчишка метнул копье в пасть Химере.

Дело было не в копье. Позже Афина отдаст должное свинцовому замыслу, но только не сейчас, когда весь свинец мира ничего не стоил пред тем, что мальчишка врос в коня, превратился с Пегасом в единое целое. Афина прокляла себя за преступное небрежение. Почему ты не следила за их полетами раньше, Дева? Считала это ниже своего достоинства? Прятала за этим, вне сомнений, разумным аргументом другой, не менее разумный — приблизься ты к Пегасу, почуй тебя крылатый конь, и он, конечно же, кинулся бы прочь, как поступал всегда при твоем приближении? А может, оба аргумента скрывали твой подспудный страх оправдать предостережение Гермия?

«Чудовища, Дева! Что, если твое двуногое орудие однажды скажет: „Чудовища — это я!“ Бог чудовищ, каково? Не решим ли мы тогда, что Химера — домашняя собачка, а Тифон — племенной бык в сравнении с новым ужасом?!»

И что ты ответила брату?

«Малыш обеспокоен грядущими битвами? Боится новых ужасов? Успокойся, войны — не твое ремесло. Бог чудовищ, надо же! Пегас у него — божество свободы, щенок из Эфиры — бог чудовищ. Язык без костей, мелешь что попало…»

Возможная правота Гермия разила без промаха. Расплавленным свинцом клокотала в горле, проливалась глубже, превращала сердце в пепел и прах. Щенок из Эфиры не просто слился с Пегасом. Только что на глазах Афины, схватившись за копье, мальчишка врос и вырос, увеличился в размерах вместе с конем, принявшим полную боевую ипостась. Облик двуглавого воителя мощью не уступал облику трехглавой мстительницы. Должно быть, копье показалось мальчишке пушинкой, ореховым прутиком. Вряд ли он заметил это, одержим горячкой боя, но Афина-то заметила!

Разрыв Химеры отдался в душе богини громовым раскатом. Пока мальчишка кружил над Триглавцем, Апесасом и Зигуриесом, Немеей и Клеонами, дочь Зевса чудовищным усилием воли сдерживала себя, оставаясь на ветке. Пегас, криком кричала мудрость. Почует он, почует и мальчишка. Они растут вместе, значит, и чутье у них одно на двоих. Что, если нелюбовь Пегаса к тебе, Афине Обуздывающей, у них теперь тоже одна на двоих?

Мудрость была права.

Когда Пегас повернул к Аргосу, сова убедилась, что крылатый конь не намерен возвращаться в Эфиру — и сорвалась с ветки.

Эписодий двадцать седьмой Беда над морем

1 Поминки по чудовищу

Горе тебе, крепкостенный Аргос!