Золотой лук. Книга II. Всё бывает

Подпалив три храма, Химера оставила горькую память по себе. Святилища Аполлона Волчьего, Аполлона Хранителя Улиц и Аполлона Прорицателя сгорели дотла, но огонь перекинулся дальше, пожирая все, до чего мог дотянуться, с яростью, не знавшей пощады. Казалось, в пожаре воскресла трехтелая дочь Тифона и Ехидны, решила погулять напоследок.

Горели алтари Геры Цветущей и Геры Владычицы Горных Вершин. Пылали колонны и портики над жертвенниками Афродиты Небесной и Афродиты Победоносной. Как вязанки дров, полыхали храмы Зевса Трехглазого и Зевса Изобретателя. Пожар не ограничивался местами, посвященными ненавистным Химере олимпийцам. Превращались в пепел и золу бани, гимнасии, харчевни, торговые ряды, красильни, мастерские шорников и ткачей…

Храм Зевса Ларисейского названием был обязан Лариссе, высочайшему холму здешних окрестностей. Он-то, вспыхнув, и поджег акрополь.

В тесных, продуваемых насквозь улочках нижнего города огонь не разгулялся так, как здесь, запертый в крепостных стенах, будто в недрах печи. Пламя гудело, плясало, ярилось. Господа и слуги, рабы и свободные, мужчины, женщины и дети превращались в жарко́е, в поминальное блюдо на Химериных проводах. Паленой человечиной воняло до небес. Дворец ванакта превратился в ловушку, безвыходную западню. Кое-кто успел выскочить через южные ворота и сейчас благодарил всех богов, удирая в сторону приморского Навплиона. Остальные прыгали со стен, предпочитая разбиться о камни, нежели обратиться в пепел; на веревках спускались с обрывов, какими славилась Ларисса, взбирались на крыши строений, умоляя небо о дожде, надеясь на то, что огонь утихнет раньше, чем рухнет эта сомнительная опора.

Там я и увидел ее, Сфенебею — на плоской крыше дворца.

Как разглядел, как узнал? Сам не понял. Должно быть, увидел не я, а Пегас. А узнал уже я, это точно. Из окон дворца — были, были в нем окна! — рвались охристые языки пламени. Жадно облизывали края крыши — праздничного блюда с царским угощением: вдовой былого правителя и матерью нынешнего.

О, трапеза судьбы!

Грязно-серый, прошитый черными прядями дым стелился над Аргосом, кутая город в дерюжный плащ. Сфенебея то проступала, то исчезала в этом дыму. Металась из конца в конец: пять шагов в одну сторону, пять в другую. Близко подойти к краю вдова Мегапента не решалась. Замирала в центре спасительной площадки, словно статуя, с головы до ног покрытая копотью пожара. Всплескивала руками, вновь бросалась прочь; не добежав, шарахалась обратно.

Есть ли в Аиде такие муки: искать спасения от огня, зная, что спасения нет? Если да, боги изобретательны. Краткость мучений — благословение смертных! — они способны превратить в вечность.

Самый острый взор сейчас не нашел бы в Сфенебее и тени властной, расчетливой, безжалостной госпожи, искушенной в интригах и постельных утехах. Живой испуг, истошный вопль, рожденный страхом смерти. Несчастная женщина, которой жить осталось — всего-ничего.

Пока не рухнет крыша.

Ни жестом, ни словом, ни мыслью — впрочем, за мимолетную мысль не поручусь — я не направлял Пегаса. Он сам пошел на снижение, приближаясь к горящему акрополю. Тоже заинтересовался? Чем? Кем? Не Сфенебеей же?! Что ему до нее? Неужели крылатый конь чуял, понимал, чувствовал седока лучше, чем я сам?

Страшная догадка обожгла меня так, будто я рухнул из огня в полымя. Души ликийцев после смерти обретают крылья, взлетают к небесам. Что, если Пегас хочет увидеть, как это произойдет? Собрался проводить душу Сфенебеи в последний полет?!

Снизу, едва не зацепив нас, вырос столб колючих искр. До слуха донесся грохот очередного рухнувшего строения. Опасный фонтан вспух и опал. Пегас играючи уклонился от него, ушел влево — и выровнял полет. Аргос под нами превратился в стоглавую Химеру: десятки жарких костров вырывались из множества глоток, грозя всему живому. В исполинской гекатомбе[27], поминальной жертве по убитому (убитому ли?) чудовищу, мне чудилось что-то невозможное, противоестественное.

Огонь? Гибель аргосцев?

Нет, дело не в этом.

Дважды мне довелось видеть пожары в Эфире. Да, меньшие, чем сейчас, и все равно это завораживало. Я помнил, как полыхали корабли в Лехейской гавани, как горел храм Гермия, как выбегали из него люди-факелы. Но я никогда не видел, чтобы пламя ревело с такой яростью, охватывая дом за домом, квартал за кварталом, гудело пчелиным роем, завывало стаей голодных волков, вздымаясь до небес, словно тщась поджечь и их.

Там же сплошной камень! Дома, городские стены, лавки, храмы, купальни, мостовые… Чему здесь гореть? Да еще так, словно все пожары Пелопоннеса слились в один?!

— Химера! — грянуло из огня.

И в ответ, в подтверждение, эхом:

— Химера!

— Вернулась!

— Всех сожжет!

— Все сгорим!

— Химера!

— Бегите!..