Золотой петух. Безумец

— Но ты кашляешь не так, как она, — возразила госпожа Мариам.

— Ну вот, теперь взялась меня учить. Кашель есть кашель. От кашля никто еще не умирал. Я кашляю уже больше двадцати лет, однако не умер.

Как и всегда, Масисян все свел к своей особе и с этой высоты стал судить о болезни дочери: раз кашель не был опасен для него и печеный лук смягчал грудь, как смели помышлять о других средствах лечения? Раз он не умер от кашля, не имела права умирать и его дочь.

Госпожа Мариам, зная непоколебимое упрямство своего мужа, не тратя больше лишних слов, удрученная, вышла из его комнаты. Она узнала, что Стефан уже отправился за врачом. Теперь бедняжка не столько была озабочена болезнью дочери, сколько трепетала при мысли о предстоящей сцене, которую ей устроит муж, когда ему станет известно, что пригласили врача.

После ухода жены к Масисяну вернулось его обычное хладнокровие, и он как ни в чем не бывало с деловым видом обратился к своему собеседнику:

— Недаром сказано, что у женщин волос долог, а ум короток, ничего им не втолкуешь.

Незнакомец промолчал.

— Появилась, как сатана, и помешала нашему разговору. На чем бишь мы остановились? — спросил Масисян.

— Вы говорили о том, что при покупке хлопка надо употреблять кирпич весом фунт с четвертью вместо одного фунта.

— Да, я об этом говорил. Теперь послушай другое.

И Масисян стал рассказывать, что одно время он закупал шелк-сырец в Нухе, в Кахе и в Дагестане. Народ там настолько простодушный и беспечный, что никакого понятия не имеет ни о мерах, ни о весах. Вот именно в те золотые времена он и заложил основы своего богатства. Но теперь… теперь все осатанели… Он ездил по деревням и скупал шелк-сырец; в те времена шелк ценился так же, как сейчас хлопок. У него имелись чудесные весы, он повсюду возил их с собой, потому что редко у кого из крестьян можно было найти весы. На вид это были совсем обыкновенные весы: деревянное коромысло и плетеные соломенные чашки, которые на ремешках подвешивались к коромыслу. Но весы имели один секрет, благодаря чему, например, четыре фунта шелка весили столько же, сколько двухфунтовая гиря. Весь секрет заключался в язычке весов: язычок был так приделан к коромыслу, что, если при взвешивании рука была ближе к чашке с каменной гирей, шелк весил значительно меньше; если же рука отклонялась к чашке с шелком, то вес шелка соответственно увеличивался. Таким образом, орудуя этими весами, скупщик мог легко извлечь выгоду. Это были изумительные весы. Один акулинский зок[16] предлагал ему за них пятьсот рублей, готов был заплатить даже тысячу, но Масисян не хотел с ними расставаться и до сих пор хранит их как святыню. Ведь они принесли ему большой барыш…

Закончив рассказ о своих чудотворных весах, Масисян стал объяснять свойства каменных гирь, которые употреблялись в те времена.

— Установленных гирь и мер весов не было, — сказал он, — поэтому двадцать русских сребреников принимались за меру веса. Сам он всегда пользовался увесистыми екатерининскими монетами.

— Да, это были годы обильной жатвы… — продолжал Масисян. — Мне рассказывали про одного зока, которому мерой при взвешивании служила его правая нога: на одну чашу весов он ставил свою правую ногу, а на другую чашу заставлял накладывать шелк-сырец, говоря, что его нога весит пять фунтов, и при этом с такой силой давил на весы, что вместо пяти натягивал десять фунтов шелка… Вот так богатели зоки. Эх, были времена!.. Прошли они безвозвратно… Тот, кто имел голову на плечах, обеими руками загребал деньги… а глупцы остались ни с чем…

Масисян рассказывал все это так просто, как будто речь шла о самых обыденных вещах. Он сожалел о былых временах, когда люди были так простодушны, что легко поддавались на обман.

Гость слушал его, изредка качая головой, наконец, утомившись, встал и простился с хозяином.

— Счастливо оставаться.

— Безмозглый осел, — пробормотал ему вслед Масисян.

«Разбойник…» — подумал про себя незнакомец и исчез в темноте улицы.

Глава тринадцатая

«Лучше быть собакой в доме, чем младшим в семье».

Все помыкали и распоряжались Микаелом — и хозяин, и хозяйка, и приказчики, и даже кухарка.

С того дня, как он стал учеником в лавке и поднялся на одну ступень, на него взвалили непосильную работу. Бедняга не имел ни минуты покоя: ему приходилось прислуживать и дома и в лавке.

Поднимался он до восхода солнца, когда все еще спали, и сейчас же ставил самовар. Затем он начищал всем обувь, подметал двор и поливал его, набирая воду из протекавшего во дворе ручейка. Ах, как мучительно было подметать каждое утро двор: с облупленных ветхих стен все время оседала пыль, а двор был немощеный.

Несмотря на множество обязанностей, Микаел все же ухитрялся выкраивать время и, захватив учебник, забирался в какой-нибудь глухой угол и втихомолку учил уроки. Ему страстно хотелось научиться грамоте, словно у него было предчувствие, что настанет день, когда это ему пригодится, но учился он так, как будто делал что-то запретное.