Золотой шар

Делать нечего, пришлось Нильсу Глёе воротиться на Остров. Он навестил молодую вдову, и та дала ему отвар валерьяны, тимьяна и козельца и не взяла с него ни гроша. Он ушел не сразу, а присел на скамью и принялся разглядывать маленькую Йоханну, игравшую с двумя девочками постарше, дочками Марен — Анной-Кирстиной и Элле. Пускай от Элле не оторвать глаз, самая красивая из них троих — Йоханна: тоненькая, ладненькая, голубоглазая, с белокурыми локонами. Она напоминала ему злосчастного Хиртуса. Но что горевать о том, чего уже не поправишь! Лучше он вот что сделает, прежде чем лечь в могилу, — добьется, чтоб пасторский дом возле новой церкви не пустовала а еще построит маяк.

До этого как было заведено? Выставляли по очереди сигнальщиков. В бурю сигнальщик шел на Северный мыс, взбирался на самый высокий холм и стоял, размахивая заправленными жиром светильниками. Свет от них слабый, с моря почти и не видно. К тому же островитяне без конца попрекали друг дружку. Ведь совестливые, те выстаивали на мысу ночь напролет, ветер ли, стужа ли, а иные отлынивали: выйдут из дому, подымутся на ближайший холм, махнут разок-другой, а потом божатся, будто сигналили целую ночь.

Задумано — сделано. Нильс Глёе отправился к фогту. Сам‑то фогт не горазд на выдумки, однако смекнул: если на Острове будет маяк, будет и он в чести, фогт подал прошение королю через амтмана [2], Долго ли коротко ли, на его имя пришла бумага, где говорилось, что им подыскали пастора и что на Острове надлежит возвести маяк и приставить к нему служителя.

«А маяк сей должен быть доброй каменной кладки», — наказывали в этой бумаге именитые господа, видать, не знавшие нужды ни в камне, ни в глине. Трудненькое то было задание. В конце концов в лесу повалили вековые деревья и поставили маяк из бревен. За постройкою надзирал Нильс Глёе. Маяк являл собой домик, вознесенный на четыре высоких столба. Приставная лестница вела в каморку служителя, а оттуда уже по внутренней лесенке тот подымался на саму вышку; частыми окошечками, в свинцовом переплете маяк походил на остекленную беседку. В служители Нильс Глёе определил старого рыбака, что состоял в одной из ловецких артелей, сколоченных много лет назад по его же почину.

Да, маяк удался на славу. Куда меньше глянулся Нильсу Глёе пастор, вчерашний семинарист, из крестьян, — другого, надо полагать, не сыскали. Он был обилен телом, с рыхлым, как тесто, лицом, глазами-бусинками и огромными ручищами, которые давно уже отвыкли от мужицкой работы. Сноровистее всего они управлялись с кружкой да ложкой. Не мудрено, что пастор и не уступавшая ему в дородстве супруга строго следили за тем, чтоб рыбаки доставляли в срок причитающуюся им часть улова.

Власть пастора на Острове росла по мере того, как он отращивал брюхо. Зато в церкви теперь во всякую погоду служили службу — по полному канону, как и положено. Раньше‑то смотри на море и гадай, придет ли с материка лодка, а не то пастор возьмет и пришлет вместо себя молоденького капеллана. Правда, новый пастор твердил: выходить в море по церковным праздникам, пускай даже в вёдро, — великий грех. Нильс Глёе считал, что тут он перегибает палку, однако же исправно высиживал службы, согласно кивая могучей головой.

Нильс Глёе нанял женщину, которая каждый день приходила на Гору, стряпала, прибиралась и приглядывала за Нильсом-Мартином. Дом на Горе помаленьку дряхлел. Полог над кроватью посекся, голубой с розами коврик вытерся, стены потрескались, — Нильс Глёе ничего не поновлял.

А Нильс-Мартин тем временем обживал Остров. Его так и распирала энергия. Он ел сырые овощи и сырую рыбу. Он ловил и душил зайчат, благо руки у него были сильные, а потом разглядывал обмякшие тушки. Когда он врывался в дом, пол ходил ходуном, из чанов в кладовой выплескивалась рыба, а на кухонной полке дребезжали тарелки. Нильс Глёе дивился на своего сына. А экономка посмеивалась и позволяла ему делать все, что он хочет. Так и повелось.

В школе Нильс-Мартин одолел лишь азы; стоило учителю, который теперь величал себя школьным наставником, замахнуться на него розгой, как он подхватил старика под коленки и, не дав опомниться, водрузил на кафедру, а сам вышел вон. Он любил охотиться — стрелял зайцев, лис и крупную птицу. На своей лодчонке выгребал в море и забрасывал сети. Но к ловецкой артели пока не примкнул. Когда Нильсу-Мартину вышли года, стал он брать и отцовский парусник Он уходил на материк, где пропадал не то что днями — неделями. Иной раз он возвращался с попутной лодкой, растерзанный и избитый, но предовольный тем, что ему довелось помахать кулаками. А то вдруг заявлялся домой с подарками, и все диковинными: то это были ткани с вотканной золотой или серебряной, нитью, то выложенные перламутром шкатулочки. Словом, рос Нильс-Мартин как сорная трава и вырос своевольным, самонадеянным и охочим до удовольствий. Из девушек мало кто мог перед ним устоять, они там и вешались ему на шею. Но хотя хороводился он со многими, подолгу ни с кем не гулял.