Золотой скарабей

– Мишель, вот это – княгиня Голицына, – говорила Элизабет, переводя его от картины к картине. – Я изобразила ее в образе Сивиллы-прорицательницы. Нас познакомил граф Кобенцель. Мне нужно было подчеркнуть греческие черты лица, тяжелые волосы. Облик ее дышит благородством, грацией, и никакого жеманства, правда? Я прожила у них целых восемь дней, и какие это были дни! Она подарила мне браслет с вплетенными бриллиантами, а на обороте выгравированы слова: «Украсьте ту, что украшает свой век».

Портрет и в самом деле был хорош. В руках княгиня держит книгу; кажется, что слышен шорох переворачиваемых страниц и вот-вот раздастся сухое позвякивание бус.

– Прекрасно!

– Я думала, вы не оцените!.. А теперь пойдемте в Летний сад, прогуляемся. Там никто не помешает разговаривать.

О чем? Конечно, о приемах в петербургских домах, у Юсуповых, Голицыных, Нарышкиных, она была даже в Зимнем дворце и видела государыню.

– Представь себе, Мишель, узнав государыню, я уже ни о чем не могла более помышлять. Я представляла ее столь же величественной, как ее слава, а оказалось – она маленького роста… И очень полна, но лицо в окаймлении седых волос, приподнятых вверх, еще очень красиво. На широком высоком лбу лежит печать гения, взгляд умен и ласков. У нее румяное лицо с живым выражением и совершенно греческий нос. Ах, Мишель, как прекрасна и богата ваша страна – и никаких революций. Меня всюду приглашают, я даже слушала концерт роговой музыки, такого нет нигде в мире. Моя единственная мечта теперь – написать портрет вашей государыни. Уже идут переговоры.

Он слушал, кивал головой, хотя – не слишком ли много у нее тщеславных мечтаний? Элизабет перенеслась мыслями в Неаполь.

– Как же так, милый мой? Отчего вы тогда исчезли? Ведь там было так чýдно. Почему вам вздумалось нарушить установившийся порядок, огорчить меня?

Михаил отделался невразумительным мычанием.

– Впрочем, Андрэ тоже уехал… В Неаполе стало так жарко, что плавились краски, я не знала, куда спрятаться от этого пекла. Тебя рядом не было, а кто еще мог мне помочь?

Неужели игра, кокетство – неискоренимое ее свойство?

– Элизабет, вы всегда окружены таким роем поклонников, что для меня нет места.

– Но ведь то было ужасное время! Мне надо было как-то забыться после безумных дней в Париже.

– Ваша мастерская уцелела?

– Если бы я знала… – На глазах ее выступили слезы, крупные и прозрачные, она не вытирала их, они просто стекали по тонкой коже. – Город сошел с ума. Представь себе площадь, уставленную гильотинами. Ах, Мишель, тирания плебеев гораздо страшнее тирании королей.

Михаил спросил о Пьере Лебрене.

– Уф! Сторонник якобинской диктатуры, мой враг. Он ухитрился написать обо мне гнусную брошюру «Гражданка Виже-Лебрен».

– Дочь ваша с вами, вы по-прежнему дружны?

– Увы! Дети – это счастье в младенчестве и горе, когда они взрослеют… Дочь не считается со мной, не ценит мою живопись, завела роман с каким-то секретарем! Я так страдаю!

– Но разве не вы, Элизабет, говорили когда-то, что каждый человек – персона и нельзя ни на кого давить?!

– Говори-ила… И все же…

У него на языке вертелся вопрос, который он приберег напоследок:

– Скажите, замечательная художница, зачем я был вам нужен? Если вы сочли меня бездарным художником, почему не сказали сразу?

– Милый друг! Ты долго помогал мне сохранять душевное спокойствие, равновесие, а это не последнее, что есть в жизни. Я тебе благодарна. Ты просто слишком молод, ты еще в начале пути, а я… Единственное, что я люблю, – это живопись. Она дает мне уважение к себе, дает свободу, ту самую, за которую ратуют эти…

Да, она осталась той же, что была. Ничто, даже революция, не изменило ее. Легкая, изящная, непредсказуемая и талантливая.

– Когда я влюбляюсь в натуру, у меня получаются самые прекрасные портреты. Вы могли бы мне позировать? Эти волнистые волосы, это смуглое лицо, четко очерченные губы, фигура – просто созданы, чтобы вас писать. Свой автопортрет, надеюсь, вы уже сделали?

– Да нет, как-то не пришлось.

– Проказник! Шалун! Покоряете женщин и не имеете ни одного автопортрета?..

Он молча опустил голову.

– А я не теряю надежды на портрет императрицы.

– Вы видели, как писали ее наши мастера – Рокотов, Боровиковский?

– Нет. Ну и что! Я сделаю свой портрет – невидимый мазок Рафаэля, тонкий рисунок, нежные краски и восхищение помогут. А тебя, Мишель, по-прежнему тянет к грубым людям и резким мазкам? Не одобряю, учти. Между прочим, мне пора к моим зрителям! А вы, дорогой друг, так и не поняли, что живопись – самое прекрасное, что есть. Только власть над ней да истинная страсть делают человека счастливым.

Элизабет обычно не отпускала от себя своих поклонников, почти не давала им надежды, но и не отгоняла.

– А еще учтите, милый друг: манна небесная редко падает с неба, но… но надо быть всегда готовым и держать в руках тарелочку. – Она рассмеялась.

Как и в прежние времена, Мишель опять мог бы тенью следовать за своей королевой, однако – все изменилось. Он пробормотал про себя: «Иди налево, французская королева, а я – в другую сторону».