Золотой скарабей

Близилось утро, а она боится взглянуть на себя в зеркало. Что с ней стало? Морщинки, которые уже не один год хитро вплетаются в такое милое, приятное лицо. Неужели они не смываемы?

Элизабет, должно быть, впервые изменила утреннему туалету. В комнате холодно, в России или плохо топят, или раскаляют печи так, что можно задохнуться. Ей привезли газеты о последних событиях в Париже. Невыносимо их читать, еще хуже оставаться одной, имея богатое воображение, представлять подробности случившегося. Когда Элизабет покидала Францию, надеялась, что минует пять-шесть месяцев, схлынет волна безумия, утишится Париж и можно будет вернуться назад. Однако…

Арестовали Людовика XVI. Он был хладнокровен, спокоен, как истинный король. Еще до его ареста красавец швед по имени Ферзен, давно влюбленный в Марию-Антуанетту, пытался устроить им побег. Но не удалось. Виже-Лебрен живо представляла, как остановили королевскую карету, как издевались над бедным семейством.

А начиналось все так славно, пели «Марсельезу», мечтали… «Вперед, сыны Отчизны милой!..» И вдруг – эта якобинская диктатура… Бедная королева! Людовик сказал: «Все отвернулись от меня». Сколько слез, должно быть, пролила эта красивая, гордая, умная женщина. Всю жизнь она слышала возгласы: Vive la Reine! – Да здравствует королева! А ныне она в тюрьме

Кровавые призраки вились в воображении Элизабет. Эти изверги, злодеи, негодяи казнили любимую подругу королевы, мадам Ламбаль. Изуродованный ее труп протащили перед окном королевы, какой садизм! Она, должно быть, не могла ни отвести глаз, ни закрыть их…

Колокольный набат проникал сквозь стены Консьержери, и королева затыкала уши, не в силах слушать. Она была слишком чувствительна, чтобы не услышать в тех ударах звуки собственного смертного приговора. Разъяренные диктаторы возглашали всё новые указы, законы – гильотина работала беспрерывно.

Им неведомо милосердие. Сколько ночей королева представляла, как взойдет на эшафот, как остригут ее роскошные волосы, как в шею вонзится гильотина. Какие надо иметь силы, чтобы смириться со всем этим!

Элизабет заливалась слезами. Она не думала о том, что ждет в будущем ее любимую Францию; она еще не знала, что жестокость воцарится, станет всесильной, а потом придет Наполеон, что о революции будут написаны тысячи статей и книг, и большая их часть окажется фальсифицированной.

И вряд ли в мыслях знаменитой художницы находилось место ее рыцарю-ученику-помощнику. А между тем она как раз ехала по дороге близ Пскова и Лавры, направляясь в Петербург. Как и для многих-многих французских аристократов, спасение от бед для Элизабет было в России.

…Два года провел в монастырских трудах в псково-печерской тишине наш странник Михаил. Ему открылась красота русской природы, ее задумчивых, туманных холмов, тишина лесов и полей вне времени, нарушаемая лишь колокольным звоном.

Сидя на низкой скамеечке перед сосудами с разноцветными красками, медленно постигал он премудрости нового ремесла. Иконописцы писали открытыми красками, не смешивая их, тональной живописи не признавали. Кажется, только благодаря «Троице» Михаил начал постигать смысл русской иконы. Отгонял от себя грешные мысли, молился, работал с утра до вечера. Но по ночам нередко чувствовал властную женственность, тонкую талию, нежные руки Элизабет. К счастью, наступало утро, он копал в огороде, носил воду, писал, и ночные видения таяли.

Возможно, что так бы и прижился Михаил в тихой обители, если бы не случай. Однажды в Печорах появилось знатное семейство. Помолились, испросили благословения у старца и уехали.

А после их отъезда Михаил обнаружил на скамейке газету «Санкт-Петербургские ведомости». На глаза попалось объявление: «Напротив Зимнего дворца для господ зрителей открыта выставка художницы Марии Луизы Элизабет Виже-Лебрен». Будто его толкнули в спину с обрыва. Он вспыхнул и затаился.

Но с той минуты только и думал о том, как попасть в Петербург.

– Отпустите меня, батюшка, – просил настоятеля.

Зачем – не говорил, упорно молчал, не поднимая глаз. Батюшка был добр, кроток и дал ему позволение.

И вот уже стучат по дороге колеса телеги, ёкает селезенка у лошади, колотится сердце ездока. Мягкая от пыли летняя дорога. Бледный, без солнца день. Редкий голос подаст кукушка, разнесется трель дятла, нежно откликнутся ему певчие пичужки. И кроются пылью придорожные васильки, ромашки, сурепки.

Дорога лесом, царственным сосновым лесом. Все замерло. Как морская раковина вбирает звуки моря, так лес поглощает шумы. Дорога в сосновых иглах. Радостно на душе Михаила. Кротость и умиление, как у старца печорского, а нетерпение прежнее.