Золотой скарабей

– Человеческая жизнь есть слияние двух энергий – тела и души, которая воссоединяется с мировой душой В Древнем Египте душа изображалась в виде птицы, а тело – в виде статуэтки. Между этими двумя энергиями – пропасть, а искусство жизни, мастерство пребывания на земле заключается в соединении двух этих великих сущностей. У подножия сфинкса, между его лапами стоит жертвенник, и кто поймет смысл того жертвенника, тот станет посвященным. Ему откроются философия, высшее знание, тайна…

После заседания Долгорукий подождал Воронихина и напомнил, что они непременно вместе должны побывать у князя. Мол, посоветоваться ему надобно по строительным делам.

Устроились в зале. Слуга уже возжег камин: знал, что огонь в камине – княжья страсть, и растапливал его загодя.

Из князя, как из рога изобилия, посыпались новости и воспоминания. О годовщине свадьбы с возлюбленной Евгенией, а еще более о своих пензенских приключениях.

Таких терпеливых слушателей, как Воронихин, поискать. Его выдержка, спокойный нрав на князя действовали утешающе, а главное – ведь очень давно не видались. Укрепив большое полено в камине, он заговорил о своем пребывании в Пензе.

– Ох и повидал я там людей и попал в переплет!.. Вот скажу, как было дело с Улыбышевой Елизаветой Александровной. Супруга помещика, весьма сурового, она не была пригожа лицом, однако заманчива и ухватки имела самые соблазнительные, разговор приятный: начиталась романов и была мастерица обольщать людей… Началась между нами интрига, самая скромная и благопристойная… Но случилось однажды мне быть у нее в деревенском доме. Муж ее, всегда пьяный, бурлил и возмущал наше общество разными непристойностями. Мы играли в фанты, резвились, как водится в деревенских круговеньках. Довелось Елизавете Александровне на выручку фанта поцеловать меня в лоб. Я божусь, что не имел никакого преимущества… На другой день поутру узнал я, что Елизавета Александровна всю ночь не спала, будучи заперта мужем в конуру с борзыми собаками, и вытерпела от него разного рода ругательства… Я решился от них в тот же час уехать, но попытался быть ей хоть в чем-то полезным и жребий ее улучшить. Мною руководило желание защитить ее от тирана… И увез ее к отцу, чтобы ей стало спокойнее.

Из дома родителя своего Елизавета рассудила написать мне благодарное письмо… Начитавшись французских романов, писала затем все пламеннее и пламеннее (и я загорелся, как пушечное ядро). Но муж Улыбышевой не дремал, он уже послал письменную жалобу на меня в Петербург, поставил наблюдать за мной людей и, может быть, хотел даже меня умертвить. Скоро интрига сия сделалась известна всему городу. Письма наши перехватывали.

Дело приняло судебный оборот, более того: в одной записке я привел слова француза Мирабо и прочих возмутительных писателей… Меня обвинили в связи с якобинцами… Но я могу сказать, что, хотя, кроме романтического пустословия и неосторожности, ничего в наших письмах не было, однако это сыграло печальную роль в моей судьбе.

Любезный Андрей Никифорович (так тебя, кажется?), ты был во Франции, небось видал этого Мирабо? Ну и что он такое?

– Иван Михайлович, драгоценный князь, не пришлось мне повидать Мирабо… Сторонился я политики, к чему она мне? Иным был занят. Однако как можно поступать с женщиной – сажать с борзыми? Не понимаю. Вы, Иван Михайлович, ничуть не виноваты, а если и виноваты, то лишь в горячности, ваш нрав имеет свойство неосторожной быстроты.

– А как же иначе можно исправлять нравы в наших губерниях? Кругом казнокрады, самоуправцы и лихоимцы, и надо говорить им это в лицо, а еще лучше… спрятать несчастную жертву-супругу у ее отца.

– Однако, Иван Михайлович, не взыграла ли в вас в сей истории кровь вашего деда? Уж очень горячности много.

– Да… Вот еще и с протопопом отцом Александром было… Меня опять обвинили чуть ли не в антигосударственных действиях. Не терпел я пьянства, особенно среди светских мероприятий. А тот пришел на бал, сильно выпивши, можно сказать, мертвецки пьяным. Возмущенный, я посадил протопопа в полицейскую часть – на съезжую…

Поднялась против меня буря… А я чувствовал, что никакой христианский героизм не сотворит меня способным такое прощать. Я сторонился политики, государственных дел, всячески показывал себя честным человеком со своим пристрастием к просвещению и культуре – мечтал строить библиотеки, гимназию, театр и горячился при всяческих дурных обстоятельствах.

…За окном было тихо, но чувствовалось, что скоро пойдет дождь.

Князь взял сучковатое полено, с любопытством его оглядел и поставил стоймя на медный подстил.

– Прошка, подай грогу, штоф с «долгоруковкой» и холодной телятины. Да поищи мои чернила-перила.

Но, не дожидаясь, сам подскочил к секретеру и извлек из него листы желтоватой бумаги. Мгновенно, быстрым почерком что-то начертал. Высокий, худощавый, без парика, с поредевшими кудрями, князь встал в актерскую позу и с чувством начал читать: