Золотой скарабей

– Ах, если бы знали вы, дорогой Воронихин, как пела моя незабвенная женушка! Раз во дворце графа Строганова… Летние увеселения вскружили голову старичку, и ему захотелось поставить маленький спектакль у себя в доме. Это была «Нина, или Безумная от любви». Как пела моя Евгения! Публика была отборная, всё бояре да вельможи.

И все ей рукоплескали, восторг всеобщий. Признали, что никто в России не мог бы так блеснуть в этой роли, как моя Евгения. Все в ней было прелестно: речь утомленная, голос нежный, выговор приятный, походка медленная, взор меланхолический. А игра! Без всякого жеманства, все было в ней совершенно.

Из-за этой-то роли не мог я потом простить кое-что графу Николаю Петровичу Шереметеву. Парашенька, с которой был я весьма дружен, стала нашей соперницей. Нет слов, она хорошая певица, однако… моя жена трогательнее.

     В Евгении была изящность Естества!
     Семнадцать лет вкушал с ней райских дней блаженство,
     В чертах ее лица – зрел мира совершенство!
     В чертах ее души – зрел благость Божества.

– Так о ней я разумел! Так вещал, писал, печатал в книгах – чеканил на монументах гибельных – врезывал в скрижали души нетленной. Так чувствовал и так чувствовать буду до последнего моего издыхания!..

Князь налил «долгоруковки» в два бокала, достал свой мемуар и тут же начал читать:

– «Сегодня бывала именинница Евгенья! Существо бесподобное на земле! Ангельское за гробом! Я уверен в том всеми моими чувствами. Сегодняшнее число было для меня семнадцать лет днем торжественным всех радостей земных, и вот столько же, что он сообщает сердцу моему одну духовную радость в высшей степени ее в Человечестве. Так! Со времени кончины Евгеньи я день сей посвятил одному Богу, давшему ее мне и похитившему от взора моего навеки. С того времени я принял непреложное обетование причащаться Божественной трапезы по очищении грехов покаянием. И так я сегодня не существую в мире, я весь на Небе! Я там, где Евгенья! Я мысленно соединяюсь с ней и, приняв чашу спасения, стремительно теку на гроб ее. Там, лобзая холодный камень, сокрывающий прах ее, проливаю умилительные слезы глубокой печали.

Жажду, жажду сокрыться там же. Никто не представляется моему помышлению, все забыто около меня в мире. Кроме могилы ее, нет предмета, кроме меня при ней, нет существа во всей подсолнечной для моего воображения; и оно, и ум, и сердце, и дух – все пригвождается ко кресту моих страданий, к вместилищу смертных остатков Евгении; весь я тут, но нигде более; весь я в ней, и никто участия во мне не имеет; весь я в Небе, и земля ничем моим не владеет!

Того ради не выставлено под сим числом ничье имя стороннее, ничье, кроме Евгеньи, которую одну воспоминаю с восторгом во все минуты ее жизни, на всяком месте общего нашего пребывания, в бедах и в радости, в праздник и в будни, в чертогах и в тесноте, в изобилии и в убожестве – везде, везде, где я ни разделял с ней любовь, дыхание и жизнь! И кто из смертных, кто станет рядом с сей женщиной, несравненной в моих чувствах? Никто из земнородных! Никто! Бог и Евгения! Все прочее мне чуждо сегодня».

Воронихин спросил, не изменилось ли к князю от давних лет отношение Павла Петровича и его супруги.

– Жена моя напоминала о себе разными письмами императрице и только один раз удостоена была от нее церемониальных пяти строчек за кошелек ее работы, который она поднесла ей в день ее именин. Не любить могли сии цари-супруги меня, но за что привязывали к злосчастной участи моей судьбу невинной пред ними их воспитанницы, которую отягощали мои недостатки? Все прежние сношения были забыты, жена писала и получила отказ.

По смерти Павла I двор был в Москве. Жена явилась к императрице, и та приказала привесть показать детей своих. Жена приехала во дворец, была допущена к императрице и в недужном ее состоянии ничего другого не удостоилась, как нескольких карамелей для ее малюток…

Живучи во Владимире, жена моя, пред самой кончиной своей, просила убедительнейшим письмом императрицу не оставить после нее ее детей и утешить ее еще при жизни фрейлинским вензелем для старшей дочери нашей Марьи. Ни слова ответу и ни малейшего внимания…

Вот все, что могу вспомнить об отношениях к сим святейшим особам… Мой долг, написав это, замолчать и забыть все то зло, которое нанесли мне в разные времена сии порфироносные владыки ради неоцененного сокровища, которое принял от рук их, – дражайшей моей Евгении.