Золотой скарабей

…Воронихин внимательно, не перебивая, слушал князя и, может быть, мечтал о своей Мэри, если и у них бы все сладилось и она стала бы ему такой же супругой, как Евгения Смирная. До него давно доходили слухи о Малом дворе Павла Петровича, о том, как хороши были смолянки – Нелидова, Мартынова, Алымова, Ржевская – и манеры светские, и музыкальные способности, и танцевальные номера. Неведомо, как соединялись в них прилежание, послушание в учении и обаяние. Учила их Шарлотта Карловна, дородная, величавая дама, большой ум в ней соединялся с душевной добротой, а строгая нравственность – с энергией и веселостью.

Немалое удовольствие испытывал и наследник, и князь Иван, встречаясь со смолянками. В них было что-то нежное и хрупкое, кокетливое и игривое. Однако вниманием князя завладела не изящная Нелидова, не музыкальная Алымова и не маленькая Хрущева, а серьезная, похожая то ли на англичанку, то ли на провинциалку Евгению по фамилии Смирная – у нее были густые русые волосы, широкие темные брови и внимательные серые глаза, она жила на Урале, ее отца схватили пугачевцы и повесили, – другая бы потеряла силу и рыдала денно и нощно. Но мать Евгении написала Екатерине прошение, и, как сироту, ее взяли в Смольный институт.

Князь, будучи тогда директором императорского театра, играл вместе с Евгенией в спектаклях. Сделал ей предложение, и в январе 1787 года они поженились. В опере «Севильский цирюльник» князь пел партию графа Альмавивы, а она – прекрасной Розины.

Мог ли князь ограничиться душевными излияниями и не почитать свои стихи? На этот раз стихи были веселые и вольные.

За окном между тем зашуршало, застукал дождь со снегом.

Князь поднес свечу к бересте, она вспыхнула, он сунул ее между поленьями. Робкие язычки огня растеклись вдоль поленьев – Иван Михайлович уже был захвачен любимым зрелищем. Отчего пламя имело над ним такую власть? В первые минуты он замирал, словно лишаясь памяти, зато, как только огонь разгорался, – самые неожиданные чувства охватывали его. Он читал:

                     Везде о щастии писали
                     И будут вечно толковать;
                     Нигде его не отыскали.
                     Ах! трудно щастие стяжать!
                     И я, мужик хоть немудреной,
                     Сказать то так же, как ученой,
                     Могу: оно в самом во мне.
                     Да где и как найтить? Не знаю;
                     В печали – наяву страдаю,
                     А весел – все будто во сне.

                     Против страстей восставши лихо,

                     Чело нахмуря, как Катон,
                     Когда в душе его все тихо,
                     Философ свой дает закон:
                     На что страстям порабощаться?
                     Разсудку должно покоряться.
                     Все наши прихоти мечта;
                     Все здесь, о люди, скоротечно:
                     Ищите в небе щастья вечно,
                     А мир – сует есть суета.
                     Коль сыт одним – на что три блюда?
                     Коль есть кафтан – на что их пять?
                     К чему потребна денег груда?
                     Умрешь – с собой ведь их не взять.
                     Стесни ты нужд своих границы,
                     Беги в деревню из Столицы,
                     Живи спокойно малой век,
                     Терпи обиду равнодушно,
                     Сноси печаль великодушно,
                     Будь выше, нежель человек.

                     О, если б люди все так жили,

                     Как им разсудок повелел!
                     Когда бы чувства тише были,
                     Источник крови б не кипел,
                     Куда бы было жить прекрасно!
                     Все было б мирно, безопасно,
                     Любовь была б союз всех стран;
                     Друг друга люди бы не ели,
                     Ужиться меж собой умели
                     Француз, араб и мусульман…

Мало того: Иван Михайлович рассказал и о таком случае, бывшем при Павле I:

– Раз на Царицыном лугу во время парада гвардии Павел Первый был недоволен Преображенским полком и закричал: «Направо, кругом – марш в Сибирь!» Повиновение русских так велико, что полк во всем своем составе стройно прошел по улицам Петербурга до Московской заставы и отправился далее прямо по Сибирскому тракту… Посланные догнали солдат и объявили монаршее помилование.

Догорало косматое, сучковатое полено. Князь опустился в кресло, приготовился наблюдать последнюю арию своего камина и печальный конец своего казненного деда.

Бормотали мелкие березовые сучья, успокоенные язычки пламени нежно долизывали головешки и говорили, говорили что-то важное и таинственное. Но вот, встряхнувшись, язычки почуяли новую пищу – косого узника – и набросились на него.