Золотой скарабей

Полюбил Михаил подниматься наверх по крутому склону; удаляясь от монастыря, слушать колокольный звон, который впрямь там словно из-под земли шел и в небесах отдавался. Слушал это чудо, и вскипало в душе что-то: и сам звенишь, как колокол, и принимаешь весь мир, все небо и землю.

Однажды ему выпало писать Казанскую икону Божией Матери, и легко пошло. Сперва откуда-то возникло лицо Сикстинской Мадонны Рафаэля, потом выплыла «Ассунта» Тицианова, а приправлено все оказалось его собственным бездомьем. Получилось красиво, самому понравилось. Только седой, покрытый инеем старичок-иконописец не одобрил.

– Молиться надо, каноны соблюдать, а из головы не выдумывать.

– Да то не из головы, – оправдывался художник.

– Ну, коли так – как сам видел, – другое дело…

Иконописец помоложе удивился:

– Что за Богоматерь у тебя? Откуда у нее красное платье, цвет страстей людских? У нас нету места этаким краскам. Рано еще тебе писать нашу Заступницу, Охранительницу.

Михаил догадывался, что и цвет этот, и восторженность образа оттуда, издалека. Но как отказаться от пережитого?

Выпало ему писать «Троицу». Молился он, слушал проповеди, даже книги читал о блаженном, который говорил, что легче ложкой море вычерпать, чем понять смысл Троицы. Это не просто три фигуры – любящий, любимый и любовь, – и не количество тут важно, а триединство. Три ангела, каждый имеет свой смысл, и один без другого не живет. Все они вписаны в систему кругов, и нимбы их, и ноги, а в центре чаша – искупление человека; о нем ведут они разговор, полный молчаливого понимания.

– Точка соединения где? Ты гляди, милый, ежели продолжить линии ног, так сходятся они за пределами иконы, перед молящимся, и знаешь, в какой точке? У сердца его! – радостно делился с ним отец Кирилл. – У Рублева «Троица» вся на кругах, и означает сие – неслиянность, нераздельность трех ипостасей. Будешь ты, к примеру, писать «Преображение» – это есть движение. А когда пишешь апостолов, будут видны и спина, и грудь. Почему? Оттого что Богу так видится… Или пейзаж, окружение… и верх, и дали проглядываются…

Михаил старался, молился вместе со всеми, читал священные книги, рисовал, но до того, чтобы стать «иконником», было ему еще далеко. Как ни удивительно, но Париж, Неаполь постепенно отходили куда-то, растворялись, будто в тумане. Да, монастырская жизнь отодвигала прошлое, временами казалось, что ничего и не было.

Но иногда, когда оказывался на берегу реки, вдруг, как мираж, возникала женская фигура. Стоит она на одной ноге на краю обрыва, бесстрашная Элизабет, другая нога в воздухе, руки раскинуты в стороны.

Он бродил вдоль реки. Солнце мягкой и ласковой лапой гладило его, а на душе нет-нет да царапались кошки.

Жизнь постепенно делалась покойнее, светлее, будто погружался он в самую ее глубь, открывал основы среди благолепного окружения.

Тут не только живопись другая, время текло по-иному. Никто не спешил, не суетился. Доски для икон брали от липы и дуба, вымачивали их не неделю, не месяц, а годы! И ждали-выжидали. Потом обрабатывали особым способом, выделывали ковчежек. За глинами ездили далеко, искали особые. Часами толкли в ступке драгоценные камешки.

Казалось, и ходить-то Михаил стал медленнее, и реже всплывало в памяти парижское безумие. Но наступал иной час – и опять не находил он ответа на вопрос: куда деться от прошлого? Париж, Венеция, Смирна, Петербург… Однажды написал портрет прихожанки – уж очень русское, мягкое было у нее лицо, и сам остался доволен.

Как-то, уже более года спустя, в Печерскую лавру прибыли двое молодых людей – он и она пожелали венчаться в храме. Их сопровождали родственники. Михаил с завистью наблюдал венчание, любуясь влюбленными. Потом удалился на одну из возвышенностей, окружавших монастырь. Было далеко видно, раздавались удары колокола, но мысль тянулась к предавшему его Андрею. Или сам он тоже предал крестового брата?

Михаил стоял на холме, предаваясь воспоминаниям и слушая удары колокола. Казалось, в их звуках соединялись голоса земли и неба. Время исчезло, остановилось.

Однако… не пора ли автору, да и читателям, оставив Михаила в монастырской обители, перенестись к прочим героям романа?

Прощай, Европа!

Трудно передать, что происходило с Андреем, когда там, в Неаполе, обнаружилось исчезновение Мишеля. Элизабет тоже недоумевала, однако в душе догадывалась о состоянии своего ученика, раба, пажа, несчастного влюбленного. Казалось, в лице Андрэ она обрела нового раба, однако… он чуть ли не в тот же день покинул Неаполь.

Гул Французской революции не умолкал. В Париж и из Парижа, из Петербурга летели письма, полные жалоб, стенаний, неясных ожиданий и просьб. Какой сгусток страстей, какая пылкая жажда свободы, сколько любви и оправданий, ненависти и доносов! И депеши, депеши… Александр Строганов – сыну в Париж, русское посольство – в Министерство иностранных дел, Симолин – Екатерине II, Поль, Жильбер Ромм – старому графу…