Золотой скарабей

На другой день друзья отправились вдоль берега моря – Мишель хотел показать любимые места, где бродил, размышляя о своей плачевной судьбе. Волны бились о берег, а он шагал по камням, и злые кошки царапали душу. Кто он и что здесь делает? Неуч. Копиист. Безвестный ученик, меньше учится, чем пребывает в услужении… Но он может, может писать! Должно же это желание когда-нибудь вылиться во что-то стóящее – или это самонадеянно? Элизабет не терпит дурных манер ни в жизни, ни в живописи. Сколько раз она упрекала его за грубые, деревенские вкусы в рисунках, но он-то уверен: нужна и такая живопись. И нужна одухотворенность, какая есть у Рокотова, Левицкого.

Мишель ворошил свою жизнь, и она напоминала ему пиратское судно, плывущее под чужим флагом. Детство сиротское, Воспитательный дом, демидовские благодеяния, потом львовский кружок. Казалось бы, там и остаться, жить в Петербурге, но какая-то сила увлекла его в неведомые края.

Кое-что из тех мыслей он поведал Андрею. Как ни странно, тот не удивился. Или не понял, что Мишель попал в сети изменчивой и неукротимой Элизы, она превратила его в свою игрушку. «Несчастный мул» даже заговорил о любви вообще: «Андрей, ты когда-нибудь любил?»

– О! О чем ты говоришь? Нам с тобой за тридевять земель от родины не до любви… Мы приехали учить-ся! Впрочем, – он помолчал, – была в Москве одна девушка, Василиса… Я работал у Казакова, а поблизости, в домике ее тетки, мы столовались. Она подавала такие блины и блинчики! Угощала щами, брюквой, орехами!.. Мы даже были с ней в церкви, и не один раз. Там я познакомился с митрополитом Платоном, и был он, надо сказать, ко мне весьма благосклонен. Говорил: если не будешь тратить себя по мелочам, станешь большим художником.

Андрей потянулся, поднял вверх длинные свои руки, изогнулся – он был тонок, как борзая, и гибок, как лоза. Мишель залюбовался:

– Вот бы так тебя написать, красками…

– А еще, Мишель, скажу по секрету: в Лондоне я познакомился с одной девицей, очень красивой и строгой, в ней не было и капли того, что в Василисе московской… Она меня захватила. Но я гоню от себя эти мысли. Сперва художество. Граф Строганов послал меня учиться, а не амурничать. – Он продолжал: – Так и от мадам Лебрен надо брать то, в чем она сильна, – и мы не зря потратим деньги своих господ. Кстати, кто оплатил тебе эту поездку?

– Прокопий Акинфович Демидов. Он дал мне золотые монеты. У меня их, правда, украли мошенники, но потом я уже сам… А еще Хемницер, я говорил тебе.

– Слава Богу, мы не бедны, теперь дело лишь за нашим старанием.

В это время впереди показалась Элизабет, и раздался ее переливчатый голосок:

– Уж не о живописи ли вы рассуждаете? Месье Андрэ? Или о любви? Моя главная любовь – живопись. И надо, – она выразительно взглянула на Мишеля, – надо терпеть. Даже боги терпят. Я не могу видеть рядом с собой постные физиономии. Мне говорили, что русские любят напускать на себя важность, мрачно умничают, а я этого не терплю. Правда, Андрэ? Вот вы совсем другой! Будущий художник, веселый и находчивый. А Мишель хочет, чтобы я забиралась в дебри человеческой психологии, в людские горести. К чему? Я за несколько сеансов пишу портрет заказчика в мягкой, приятной манере – и все довольны, и нет недостатка в клиентах.

Она послала воздушный поцелуй Андрею – и исчезла.

Впереди были Понтинские болота с их неприятными запахами. Мишель повернул к морю, и они пошли по кромке воды.

Андрей достал альбом и протянул товарищу:

– Взгляни, перерисуй то, что понравится. Граф говорил мне перерисовывать мелкие детали на зданиях. Я делал это в Лондоне, в Париже.

Это были кружки, один за другим, треугольники, розочки, кресты и даже отдельно – просто глаз. Пока Андрей, пораженный замком Торквато Тассо, перерисовывал его контуры, Михаил переносил таинственные фигурки в свой альбом.

Пройдя около мили вдоль моря, друзья увидели вулкан Везувий во всей его красоте. Альбомы их пополнились изображениями вулкана.

Минуя груду камней, они опять открыли этюдники: из-за камней торчали мальчишечьи головы. Должно быть, из басурманов, им запрещено, чтобы их рисовали, и они прятались среди камней. Андрей припустил было за одним, присвистнул, но мальчишек и след простыл.

Воцарилась тишина, райская тишина. А вдали показалась лодка: синяя кайма по борту, трое в красных рубахах – и песня!

– Да они же поют по-русски! – воскликнул Андрей, привстал и тоже запел: – «Ты взойди, взойди, солнце красное, солнце красное…»

…А Элизабет в тот час пребывала в русском консульстве Неаполитанского королевства… Там давали музыкальное представление по опере Паизиелло. Она исполняла партию Нины (ту самую, что в Петербурге пела Евгения Смирная, а еще Прасковья Жемчугова). Однако вниманием Элизабет владел русский посланник Разумовский. Дамы сверкали драгоценными украшениями, сияли свечи, хрустали, слышались аплодисменты.

Когда кончилось представление, русский посланник подошел к Виже-Лебрен с выражением одобрения и, склонив красивую кудрявую голову, изъяснился в любви к ее искусству со всей любезностью дипломата.