Золотой скарабей

– Не знаю. Родных у меня нет.

– Значит, малевать учился? Это, милый ты мой, большое богатство – уметь рисовать… А не желаешь ли со мной во Псков? У нас в Печерском монастыре иконописная мастерская имеется, однако иконописцев не хватает.

Михаил пожал плечами.

– Тебя как звать-то? Михайло?.. Михаила-архангела, значится, крестник. Поедем. В нашей обители, как говорят, всякая блоха не плоха. Дело душевное, стол готовый.

Говор у старичка, который назвался батюшкой Кириллом, был ласковый, слова не простые, особенные. Вкусивши его пирогов, Михаил собрал крошки и хотел отправить их в рот, но тот его остановил.

– Не отбирай, Михайлушко, харчей у воробышков, не жадничай, дай и птичкам пропитание.

После французского да итальянского забавны были речения, приговорки старичка: «Мы с тобой люди бедные, в трубы дуем медные», «Сатана гордился, да и с неба свалился».

И тут в одну минуту Михаилу пришло решение ехать вместе с батюшкой Кириллом. Приобнял его. Что это в самом деле: столько лет его, как щепку, бросает по морю-ветру? Пора остепениться!

И понесли их лошади на север, меж высоких хлебов Малороссии, а потом меж высоких дерев Белоруссии.

Ближе ко Пскову попали в грозовую тучу. В воздухе почувствовалось ее холодное дыхание, путников обдало тем особенным воздухом, какой бывает перед грозой. Повисла темная туча, побежали подгоняемые ветром облака, фиолетовые, сине-черные, и заухало.

В свисте ветра Михаилу почудился странный, давно забытый звук. Что это? Женский плач? Память бродила в тумане. Или трели дьявола, звуки искалеченной скрипки, той, давней?

Как налетела буря – так и стихла вдруг, зашуршал мелкий дождик. Под такой дождик хорошо дремлется, и Михаил склонил свою буйную голову. Проснулся оттого, что левый бок весь вымок. Прислушался к ровным перестукам дождя, к чавкающей под копытами лошадей грязи. Невольно подумалось: да, Россия не Италия, там солнце и каменистые дороги, тут глина да песок, там винограды, пинии, апельсины, тут брюква, капуста да осина.

Старичок открыл глаза, причмокнул и восхитился, поглядев на небо:

– Ну Илья! Эвон, гляди. Стоит на колеснице, натягивает вожжи.

Михаил обшарил глазами небо, но Ильи-пророка не увидел, покосился на батюшку Кирилла: видит то, чего нет? Просунул руку под камзол, нащупал пистолет, платок, спрятал их поглубже, чтобы не промочило. Платок – ее подарок, а пистолет – к чему он теперь? И выбросил его из кибитки в озеро, по берегу которого шла дорога. Ах, Элизабет, мучительница-учительница!

Долго ехали сосновым бором. Проглянувшее солнце пронизало деревья лучами, и на сердце повеселело. Старичок-говорунок привздохнул.

– Михайлушко, блудный сын, не спи. Мы уж рядом, вон они, святые купола, сквозят в лесу маковки златые, так и горят… А колокола тут бьют, будто из-под земли, снизу.

Так открылся страннику, подкидышу, «мазилке» новый виток жизни.

Теперь его будут называть «брат Михаил». Отец Кирилл показал ему пещеры с нетленными мощами монахов, весь Псково-Печерский монастырь. Любовались они церковным узорочьем, синими с золотом куполами. Зашли в деревянный домик иконописцев, там стоял запах знакомых красок, приправленных сладковатым ладаном.

С любопытством смотрел Михаил на худощавых, бледнолицых иконописцев в фартуках, с перевязями на лбу, склонившихся над столами. Фарфоровые чашечки, плошки, краски, яйца, разноцветные камни, что-то похожее на мед.

Главный иконописец, прямой, как придорожный крест, строго спросил, что умеет странник. Михаил извлек из баула свернутые листы, разложил рисунки. Тут были зарисовки Неаполя, копии с Веронезе, Рафаэля. А еще – перерисовки из альбома Андрея: розочки, крестики, треугольники, звезды.

– А это что такое?

– Это мой братец привез из Англии, а я – интересно ведь? – срисовал.

– Выбрось! – возвысил голос старец. – И не увлекайся. То есть игры-забавы богатых людей. У нас тут все иное: простое, без тайных знаков.

Миша с сожалением отдал ему свой альбом, подумав: зачем граф Строганов наказывал Андрею такие штуки рисовать?

– Это все забудь, Михайло. Иконы надо писать по канону. А у тебя небось все европейское, не наше.

Братия говорили:

– Русская икона – особая, не картина, а образ Божий, тут все иное.

– Икона – она как застывшая молитва. Умеешь ли ты молиться-то, Михаил? – говорили старцы. – Не Бог по природе, а Бог по благодати дается нам. Человек – тоже храм Божий, содержи его в порядке… Отчего печален, Миша? Уныние – это грех, ищи в себе радость. Сила любви дает человеку радость спасения. Ты должен свободно прийти к Богу. Однако коли свобода ложно понимается, то ведет она ко лжи, к войнам. Видал войны-то?..

Михаил рассказал про революцию, которую наблюдал в Париже. Мол, тоже как война, а слова про свободу и братство вроде правильные.

– Это как понимать свободу, – отвечал отец Кирилл. – Она ведь есть дар просветленного разума. Как достигнешь ты просветленного разума, так икону писать станешь не от себя, а как бы от Бога. Отдашься воле Его и писать станешь от нашего Отца Небесного.