Золотой цветок - одолень

— Три золотых. Вот Ермошка рядом сидит... Он не даст соврать. Я у него купил за три цесарских ефимка этого говоруна.

Ну и пройдоха Меркульев! Купил за два, продает за три — покосился на атамана Ермошка.

— Мы берем попугая! — сказала Фарида, подавая атаману золото.

— Ермоха, сбегай к ведьме-знахарке. Притащи сюда ворону. Мы устроим состязание с птицей заморской, — приказал Хорунжий.

Казаки зашумели, оживились. Какая же птица знает больше слов? Со всех сторон раздавались возгласы.

— Прелюбопытно, пей мочу кобыл!

— Неужели сия уродина гутарит, в бога-бухгая мать!

— Поосторожнее, Микита! Не учи птицу выражениям! — одернули казаки Бугая.

— Винюсь! Винюсь! — раскланялся Микита Бугай. — Само собой получилось! Не гоните! Буду выражаться токмо благозвучно. Птица-то дивная. Поди, в раю жила, серафимов слухала. А мы — народ грубый.

— Убери рожу-то свою красную подале. Не пужай птицу. Она ж от разрыву сердца помрет.

— И ты, Герасим Добряк, страхоморден. Отыди от попугая!

— Он онемел от страху! Царский петух!

Вскоре Ермошка принес знахаркину ворону. Птиц усадили на пустую божничку. Они вертели головами, оглядывали друг друга, охорашивали перья. Но разговора у них не получилось. Молчала ворона, молчал попугай.

— И наша стерва не разговаривает! — глянул на ворону сердито Герасим Добряк.

— Загордилась! — подметил Егорий-пушкарь.

— Одежа у заморского жениха не понравилась.

В шинок зашел отец Лаврентий. Он глянул на птиц бегло, потер согревающе руки.

— Продрог до костей. Ужасный холод.

— Чарочку для сугреву! — подбежала к нему Фарида.

— Спасибо, не откажусь.

Святого отца усадили на лавку рядом с атаманом, подали копченой осетрины. Ермошка зажег три светильника. А Михай Балда сокрушался:

— Жаль, что нет с нами Овсея! Царствие ему небесное! Он бы сейчас сотворил чудо. Помолился бы Овсей... и заговорили бы птицы.

— Да, Овсей был в бога-бухгая!.. — начал говорить и осекся Микита Бугай.

— И мне мочно такое чудо, — скользнул улыбочкой по-лисьи Лаврентий, подмигнув атаману.

— Ублажи, святой отец, в бога-бухгая!

— Господи! Дай птицам язык человецев! Дай человецам крылья птиц! Провозгласи истину! И услышит имеющий уши!

Попугай встряхнулся и поклонился вороне:

— Салям алейкум! Я — Цезарь! Я — Цезарь!

— Здравствуй! — ответила ворона.

— Сарынь на кичку! Режь и грабь! Бросай за борт!

— Орда сгорела. Гришке ухо отрубили, — поведала Кума.

— Кровь за кровь! Смерть за смерть! — воинствовал заморец.

— Шинкарь — грабитель! — сообщила доверительно ворона.

— Шинкарь — еврей! — поправил ворону попугай.

— Пей мочу кобыл, в бога-бухгая! — рассердился заморский гость.

— Гром и молния в простоквашу! — хлопнула крыльями чернавка.

Разговор птиц заглушило дружным хохотом. Отец Лаврентий изнемогал от смеха. Соломону стало плохо, вывела его Фарида. Ермошка разливал вино, выручку прятал в своей штанине. Еле-еле казаки утихомирились, стали опять прислушиваться к птицам.

— Дай гороху! Давай дружить! — обратилась Кума к белоснежному чужеземцу.

— Раздевайся, стерва! — согрубил попугай, переваливаясь развязно с ноги на ногу.

— Дурак! — спокойно заметила ворона.

Но тут гогот казаков перешел в дикий рев и топанье. Хорунжий, Меркульев и Василь Скворцов орали и стреляли из пистолей в потолок. Микита Бугай разбил вдребезги кувшин с вином. Герасим Добряк затолкнул Егория-пушкаря в кадку с грибами. И токмо одному богу известно, почему не рухнул шинок. Как много все же в мире причин для веселья.

Цветь двадцать шестая

Мокридушка выскоблила и вымыла чисто пол в избе у Охрима. Она запотела, потому присела на табурет у шестка, загляделась на горящие в печи дрова. Хорошо у русской печи! Вокруг нее весь дом вертится. Хворь выгоняет, детишек и дедов греет. В печурках перец и сухую горчицу хранят. За ней кочерга и ухваты у стены таятся. Под потолком мешки с порохом. И на полати токмо с печи ход. В широкой трубе печины коптят рыбу, медвежатину, баранину.

Печь греет, варит и освещает избу! За шестком на легком пылу запекались барсучьи вырезки. В другом горшке сочилась в травах сечка из печени теленка и молодого медведя. И семь дней ест Охрим по малой доле сырую печень кобылицы с настоем чабреца и меда. Простыл толмач в морском набеге, заумирал. Лечит его знахарка, а выхаживает Мокридушка. Девять казаков после похода уже померли, не успели богатство пропить. В казну войсковую пошло золото. Все полагали, что умрет Охрим. Старик уже не вставал, отлетала душа. Не оченно стыдно было унести у мертвяка червонцы и рухлядь. Толмач на Яике не имел наследников. И много перетаскала по ночам Мокридушка. Помогали ей Вошка Белоносов и Гунайка Сударев. А Охрим не умер! Выжил вдруг, старый черт, перестал кашлять, зашевелился. Срамота! Никакой порядочности нет в старых и больных людях. Заумирают, а посля воскресают. И рушатся из-за них надежды на обогащение, на другую жизнь. Проклятые и распроклятые полупокойнички! Не умеют помереть приятственно для других пораньше. Ну и сволочи! Пришлось нести обратно добро: ковры и цесарские ефимки. А ходить по холоду ночами — не малину собирать.