Золотой цветок - одолень

— Они бы нашли сразу.

— Почему же они не обнаружили похищенную на Урочище ордынскую казну?

— Евдокия заверила, что казна сама обнаружится.

— Какая Евдокия? Кого заверила?

— Евдокия — знахарка, ведьма. Она любой схорон находит. Меркульев в яме тогда сидел. Казаки ходили к колдунье. Она им и сказала: мол, не мельтешитесь, казна сама найдется! Мол, попадет она в руки тому, кому и должна принадлежать!

— Туманно! Пойдем лучше шубу пороть, шапки шить! Сказка хороша, когда из нее в ладони падают золотые кругляши.

— Есть и у души золотые кругляши!

* * *

Первую шапку Соломон продал Богудаю Телегину. Никто не знал точно, сколько шинкарь с него сорвал золотых. Ведала токмо Фарида, что шуба окупится с лихвой на второй шапке. Ермошка заказал для себя две шапки: одну — отцу Лаврентию, другую — решил сам носить. В Сибири меха дешевые. На Яике бобры и соболи не водятся. Дорогая здесь рухлядь.

— Дарю вам, отец Лаврентий! — встал ухищренно на колени Ермошка, подавая батюшке бобровую шапку. Священник прослезился, долго не мог успокоиться... Этот отрок его потрясал. Помнится, пожертвовал он на храм семьдесят золотых. И всех за собой увлек. А ведь отдал тогда все, дочиста! За это и наградил его, наверно, бог большой добычей в морском набеге. Преславный юнец! Вот крылья токмо зачем-то ладит. Как же сие оценить? Можнучи сказать сие от беса! Но не воспретно проглаголить и по-другому: с божьей помощью!

— Полететь я хочу на крыльях, отец Лаврентий.

— Откуда?

— С шинка, он высокий — на бугре.

— Куда полетишь?

— В рай.

— Не благословлю полет с шинка, Ермоша. Место сие греховодное, суетное. Попытайся взлететь с церкви! И чтобы перекрестился на куполе. И крикнул бы: богоматерь пресвятую вижу! Падайте ниц и молитесь! Погибну — во имя веры! Останусь жив — милостью божьей! И в рай я тебе лететь не позволю. Полетишь до меркульевского коровника. Там удобное место — низина.

— Спасибо, отец Лаврентий! Все исполню в точности, как велено. И крикну громко: «Богоматерь пресвятую видю!»

— Я не учу тебя лгать, Ермоша. Присмотрись хорошенько в небо с купола церкви и увидишь богоматерь. Если, конешно, у тебя душа чиста перед богом.

Ермошка вспомнил притчу Дарьи Меркульевой: «Напился как-то бог до опьянения. И упал в подштанниках на копну сена, уснул. А с покоса шли три бабы, увидели бога. Одна сказала:

— Срамота-то какая! Стыдоба! — и убежала домой, закрыв глаза.

Вторая плюнула и завопила:

— Не бог, а охальник! Позор! Ратуйте, люди! Бог-то пьяный!

А третья пришла в станицу с горящими глазами, перекрестилась и промолвила трепетно:

— Я видела бога!»

Притчу эту пересказывала несколько раз Ермошке и Дуня Меркульева. Каждый человек воспринимает мир с высоты своей колокольни. И чем ничтожнее личность, тем больше у нее желания дернуть бога за бороду, плюнуть в его сторону. Так и растет чертополох озлобления. От пустоты, от червя!

— Крылья токмо в церкови можнучи изладить, — вздохнул Ермошка, подходя к Лаврентию.

— Почему токмо в церкови? — не понял батюшка.

— Надобно связать крылья в семь-девять саженей, большие! Ни в одной избе такие махала не поместятся.

— А как же служба церковная?

— Да мы по ночам станем работать. К утру мусор выметем, крылья к стене прислоним.

— Они будут отвлекать прихожан от молитвы, — возразил священник.

— А мы занавес сошьем из полотна голубого.

— Где ж вы столько ефимков добудете на полотно?

— У меня золота много.

Отец Лаврентий поджал губы, лицо его стало непроницаемым. Ермошка мгновенно понял свою ошибку. Он сунул руку за пазуху, вытащил тридцать золотых, которые выиграл недавно в кости у Телегина.

— Пресвятая богоматерь, отец Лаврентий, посоветовала мне пожертвовать храму тридцать золотых.

«Пройдоха, но достоин уважения и снисходительности, — улыбнулся мягко Лаврентий. — А богородица могла ему присниться. Да и нет греха, если он все это выдумал. Говорят, Ермошка горазд на интересные выдумки. До истинной веры ему, конечно, далеко! В глазах искорки веселого обманщика. Но душа его, пожалуй, чиста!»

Отцу Лаврентию с каждым днем все больше нравились казаки: и хитрый, скрытный Меркульев, и увалень Телегин, и воинственный полковник Скоблов, и жалкий Егорий-пушкарь, и свирепый, вспыльчивый Хорунжий... Особенно поражали их исповеди.

— Каюсь, согрешила с Меркульевым в бане, когда он перестилал полок, — роняла слезу Нюрка Коровина.

— Грешен, злоумышлял на Ермошку, желал ему смерти. В остальном перед богом чист, — убежденно утверждал атаман.

— Вот уже двадцать лет никого не убиваю, леплю горшки, — смиренно преклонялся Евлампий Душегуб.

— Похитил на Успеньев день казну ордынскую на обгорелом Урочище. Закопал золото в огороде. А оно исчезло! — плакался Тихон Суедов.

— Повинен, украл овцу! — сознавался Гришка Злыдень.

Почему же Меркульев не покаялся, что согрешил с Нюркой Коровиной? Или он не полагает сие за грех? Нет! Он стесняется меня! Я для него друг больше, чем священник. Это не так уж плохо. В грехах он покается, успеет. Ответит и на страшном суде. А здесь, на земле, он обрел друга — меня!

Предугадывал отец Лаврентий и продолжения многих — исповедей. Рассуждал он просто: