Золотой цветок - одолень

— У вас ядовитые языки, отроки! — покачал головой отец Лаврентий, отходя в сторону.

Крылья обретали плоть. Они были почти готовы к полету. Ермошка никого не подпускал к ним, даже кузнеца. Посему Кузьма и отец Лаврентий присели у светильников, разговорились.

— Ты знаешь, Кузьма, откуда твое прозвище — Машковец?

— Так прозывали моего отца и деда.

— А что означает сие слово?

— Не все слова обозначают что-то.

— Все, но мы потеряли корни, истоки.

— Что же таит кличка Машковец? Прелюбопытно, отец Лаврентий.

— Сие от слова языческого — «машновать», то бишь «молиться». И доселе в некоторых землях говорят: машновать, машковать... «Маш» — это бог.

— Я всю жизнь молюсь наковальне, отец Лаврентий.

— Не хитри, Кузьма. Фамилия у тебя — Молящийся! А в церковь ты почти не ходишь. Ни разу не был на исповеди.

— Грешен! Но ить «маш» — бог по-язычески!

— Приходи завтра. Не хитри!

— Каяться не в чем! Нет у меня утайной жизни. Весь на виду.

— Покайся хотя бы в том, что мало поклоняешься богу.

* * *

Крещенье роняло пушистые снежные хлопья. По приметам — к урожаю. А ночью мороз свирепел. И утром птицы на лету замерзали, падали. Но к полудню потеплело. Снежные перья стали крупнее. У церкви толпился народ. Казаки были одеты тепло: в полушубках, мохнатых шапках, в меховых сапогах. А у баб и под шубами — телогреи, под шалями — понявы. На ногах шерстяные носки, пимы. Мальчишки и девчонки в теплых зипунах с медвежьими воротниками. У невест на плечах лисы красные. А голутву и собачьи шкуры грели. Однако у Гришки Злыдня отвалилось ухо, пришитое летом знахаркой. Приморозил его слегка, оно замокрело и отпало. И даже хуже того: говорят, вроде бы ухо почернело, а ведьма отрезала его. А для чего отрезала? Знамо, съела! Посолила, должно быть. Приправила укропом и пообедала. Так она разохотится и у всех ухи поотрезает.

— Холодец, студень из человеческих ушей продлевает жизню на сорок лет, бают! — шептала Хевронья.

Зоида Грибова вышла на люди впервые после избиения страшного. На голове треух из кошачьего меха. Сухая вся и бледная. Но в зеленоватых глазах ожидание торжества. Она ждала Ермошкиной смерти. Она жаждала насладиться падением и муками предсмертными его.

— Убить бы Меркульева, Ермошку, Борьку-мазилу, Дарью, Хорунжего, Телегина, кузнеца Кузьму... И тогда бы я сама умерла спокойно! Все меня бросили. Остап Сорока ушел с сотней, набрал на Дону полк, ринулся в Запорожье к Тарасу Трясиле. Соломон прилип к татарке. Братец убежал, а может, казнен. Меркульев изощрен в хитростях... Какие жалкие... Нет, на Яик надобно приглашать атамана из другой земли. С Дона, с Московии, с Вятки какой-нибудь... На Яике нет достойных казаков!

— Нет! Нет! — поддакивал ей Тихон Суедов.

— Я хощу стать атаманом, матушка! — молитвенно пробормотал Гунайка Сударев.

— Помрешь звонарем!

Отец Лаврентий прислушивался к разговорам. Крещенье превращалось в большой праздник. А пожертвованиям завидовал Соломон.

— Я за год не начерпал столько золота, сколько церковь за един день! — заглядывал в глаза Лаврентию шинкарь.

Кузьма перебирал легко вервь, поднимая крылья через перекидной валик на купол храма. Ермошка уже стоял там, держась рукой за крест. Ветер трепал мех его шапки. Шея отрока была обмотана белым пуховым платком. Желтая шубейка сидела на нем ладно. Но валенки портили украсность. Старые, кривые, двенадцать раз подшитые, они выглядели нелепо.

— Дарья, я повелел нарядить Ермошку.

— Я и нарядила.

— А пимы?

— И валенки дадены ему новые. Но он их не надел, должно.

— Он и штаны старые надернул, мам! — насмешливо вставила Олеська. — Мол, вдруг новые обмараю со страху, обмочу!

Дуняша ударила хлестко сестру по щеке. Олеська схватила Дуню, начала бить, раскровила нос.

— Растащи! — буркнул Меркульев.

Дарья с трудом разняла сестер. Они озверело вырывались, бросались друг на друга.

— Ты подлая! — гневилась Дуняша.

— А ты втюренная!

— Ермошка — мой суженый! — озорничала красавица Верка Собакина.

— Бежжубая я, а ижбу убирать у Ермошки жгожусь! — улыбалась Мокриша.

Ермошка стал знаменитым. Он возвысился, вырос, казался красивым, сильным. Он затмил славу художника Бориски. Все девчонки забыли о покорителе сердец — Прокопке Телегине. Все взоры были устремлены к нему.

— Зипун сбрось, как лететь! — советовал снизу Егорий-пушкарь.

— Пимы и портки могешь снять, ишо легче будет порхать! — заметил Герасим Добряк.

Меркульев подталкивал Дарью:

— Я рос в точности таким. Он даже ить похож на меня, стервец.

— Вылитый! — согласилась жена атамана.

— А што, ежли Ермошка не послухается отца Лаврентия и улетит нахально в рай? — ужаснулся Балда.

— Парнишка наглый, — поддержал Балду Ивашка Оглодай. — Прилетит он в божеский сад, напакостит тамо, обворует ангелов. А вдругчи и у самого создателя что-нибудь сопрет. Стащит у Саваофа одеяло аль подштанники...

— И куды глядит атаман?

— Неуж не могли найти для полета благопристойного отрока?