Золотой Василек

Было уже два часа пополудни.

* * *

Рано утром на другой день пошла Надя на курсы. В вестибюле толпились курсистки. Многие входили так же робко, как и Надя: это были первокурсницы. Старые курсистки с портфелями держались независимо, раскланивались с профессорами, даже называли их по имени-отчеству.

Надю направили в канцелярию. Там, как и во все времена во всех канцеляриях, никто на нее не обратил никакого внимания, словно это была просто всем надоевшая обыкновенная муха. Наде выдали матрикул[9] и входной билет.

Лекции уже начались. Но как здесь надо заниматься? Куда идти?

Первый курс раздевался со двора. Надя прошла длинный двор, заставленный высокими штабелями березовых дров. Ветер срывал с них шелковистую шкурку и завивал в стружку. Надя подошла к дровам и в расщелинку между поленьями засунула завернутый в бумажную салфетку кусок хлеба с маслом и сыром.

Сверточек, столь заботливо приготовленный тетей для Нади, испуганно и сиротливо спрятался в дровах. «Пусть его кто-нибудь возьмет, — подумала Надя, — я ведь не приготовишка!»

В правом углу двора Надя увидела дверь, открыла и вошла через нее в свою новую жизнь. Дай-то ей бог счастья!

Раздевалка находилась рядом с десятой аудиторией. Там объявлена лекция Дмитрия Николаевича о Тургеневе. Огромная аудитория амфитеатром поднималась вверх. Но все места были заняты. Даже в проходах, на лесенках, сидели слушательницы.

Не торопясь поднялся профессор на кафедру, положил на нее умные красивые руки и, помолчав немного, сказал:

— Милостивые государыни! В прошлый раз мы остановились... — И лекция началась.

Он читал, устремив глаза вперед, не глядя на курсисток, а словно углубясь в самого себя, и там, где-то в своем сердце, находил волнующие слова, которые казались произнесенными в первый раз, так ново, так неожиданно звучали они и трогали сердца.

Все наклонились к тетрадям. А Надя записывать не могла. Она слушала и не могла наслушаться и насладиться, как рождались мысли у этого седого человека, который ни разу не заглянул ни в какой конспект, а просто как бы размышлял вслух и негромким, но проникновенным голосом рассказывал о великом художнике.

Давно уже прозвенел звонок. Но тишина не покидала аудиторию. Профессор попрощался и сошел со ступенек кафедры, и только тогда слушательницы тоже поднялись, все еще находясь во власти искусства.

Поднялась и Надя со своей приступочки, расправляя незаметно усталую спину. Никого здесь она не знала. Да и не хотелось ни с кем говорить. Курсистки разбрелись в перерыв по этажам, и опять удивительная тишина поразила Надю на лестницах и в актовом зале. И хотя всюду было много народу, однако никакого шума не было, не слышалось и громкого разговора. Все оживленно беседовали, приветствовали знакомых, смеялись, и все-таки, как в храме или в музее, всюду присутствовала тишина.

После перерыва в той же аудитории для первого и второго курсов читал академик лекцию о Микеланджело.

Надя подошла к высокому окну. По Среднему проспекту опять шли раненые. Они завернули к новому зданию курсов, где был устроен госпиталь.

Мимо Нади прошли озабоченно две курсистки. Одна из них стриженая, в очках, с широким кожаным ремнем на длинной юбке колоколом.

— Лекцию Айналина обязательно будем слушать, — сказала стриженая. — Он про Анджело так расскажет, как будто о сегодняшнем дне.

Еще до звонка все спешили к своим местам. Наде удалось занять место на длинной парте. Высокую двусветную аудиторию завесили тяжелыми, не пропускающими дневного света шторами: лекция сопровождалась волшебным фонарем. Пока Надя чинила карандаш, на кафедру поднялся худенький человек низенького роста, с особым выражением лица и глаз, что называют одухотворенностью. В руках у профессора — длинная указка. Погас свет. И на экране появилось четырехугольное красивое сооружение.

И, словно из-под земли, услышала Надя глуховатый отчетливый голос:

— Это капелла Медичи. Она была возведена по заказу папы Льва Десятого. В капелле были воздвигнуты памятники брату папы, Джулиано, и его племяннику Лоренцо Медичи. Микеланджело, видя унижение родного города, во главе которого стоял презренный Александр Медичи, работал с горечью и многое оставил недоделанным, и все же это одно из величайших его творений.

Картина переменилась, и на экране предстал Джулиано Медичи. Художник изобразил его молодым и величественным.

На его саркофаге — знаменитые статуи Микеланджело: «День» и «Ночь».

Профессор осторожно водит палочкой по экрану.

— Вглядитесь! — говорит он. — Полуподнявшись и небрежно опершись на одну руку, День сумрачно, как бы негодуя, смотрит на вас через плечо. Фигура проникнута сознанием собственной силы и глубокого презрения к человеческому ничтожеству. Она не была закончена. Ночь погружена в глубокий сон. У ног ее — сова. Черты лица Ночи жестки; ее могучие члены лишены женственности, но поражает титаническая красота фигуры. Ночь спит. Но и во сне ее преследуют зловещие сновидения. Когда статуя была окончена и впервые выставлена, поэт Джованни Строцци написал к ней стихи.