Золотой Василек

И профессор на прекрасном итальянском языке прочитал четыре строчки, которые тут же перевел:

— «Ночь, которую ты видишь в таком тяжком забвении спящей, изваяна ангелом (Анджело) из камня. Она спит. Следовательно, она жива. Если не веришь, разбуди ее: и она заговорит». Микеланджело на эти стихи ответил поэту своим бессмертным четверостишием.

И профессор опять прочел итальянские стихи и сделал перевод:

— «Я рада уснуть. Я не жалею, что я из камня: пока живут зло и позор, какое блаженство не видеть, не чувствовать! Не буди же меня! Умоляю! Говори тише»...

И, слушая эту вдохновенную речь, Надя мыслями унеслась в свой далекий городок. И вспомнился ей вечер у Курбатовых и дорогой альбом, который она так небрежно перелистывала, и группа поющих детей, и «День» и «Ночь» Анджело.

Стриженая курсистка что-то шептала своей соседке, и та, слушая, в знак согласия кивала головой.

После звонка группа курсисток окружила академика. Ближе всех к нему стояла стриженая курсистка.

Курсистки участливо справлялись о здоровье низенького академика. И он, пожимая руки направо и налево, застенчиво говорил:

— Ничего, ничего! Я и там занимался.

Академик всего лишь несколько дней был выпущен из политической тюрьмы «Кресты».

Последняя лекция была по логике. Ее читал профессор Александр Иванович.

В небрежном кивке головы, каким он приветствовал курсисток, в насмешливом выражении глаз, умных и пронзительных, можно было сразу понять, что старый профессор вряд ли разделял уверенность в том, что молодым женщинам, сидящим перед ним на партах, необходимо знать логику. Он не упускал случая, чтобы подчеркнуть, что видит перед собой «низшую расу».

— Попробуйте, — говорил он, — определить логическую ошибку курсистки в ее мышлении: профессор указывает ей, что предмета она не знает, не подготовлена и при всей снисходительности он не может ей поставить «удовлетворительно», курсистка же опровергает его слова и утверждает: «Я много занималась». — «Это тем более грустно, — говорит профессор, — что при таких усиленных занятиях из столь очевидного силлогизма: «Все люди смертны. Кошка не человек», — вы сделали вывод, что кошка бессмертна».

В аудитории послышался сдержанный смех.

Позанимавшись шесть часов, Надя до вечернего семинара пошла домой обедать.

Выйдя во двор, где в осеннем, чуть туманном воздухе сильно пахло терпкой березой, Надя почувствовала такой голод, будто она сама переколола и уложила все эти штабеля березовых дров.

И вдруг из поленницы выглянул сверточек в белой бумажной салфетке.

Надя обрадовалась ему, как живому, родному, давно покинутому существу. Она подбежала к нему, вынула его из расщелинки и с благодарностью съела весь, бережно собрав с салфеточки даже самые маленькие крошки.

Глава XIII. СВОБОДНАЯ ЖИЗНЬ

Есть для каждого человека непередаваемое очарование в слове «свобода». Что-то заветное, увлекающее! Оно мелькает в сознании — особенно юных душ — как счастье. И тем сильнее пленяет, когда после гнетущих долгих лет страха и постоянной тревоги вдруг повеет волей и покоем. И тогда жизнь с необыкновенной силой вновь на каждом шагу увлекает воображение, будит мечты и питает ум свежестью неизгладимых впечатлений. И все, что было ненавистно в неволе, все привлекает, манит и зовет.

Вот почему полюбила Надя вставать рано, при свете лампы, весело обливалась студеной водой, быстро одевалась и с наслаждением пила чашку горячего кофе, вкусно приготовленного тетей Дуней, с ванилью, винными ягодами и гималайским житом, как никто другой не сумеет.

Потом, надев шубку, шапочку и калошки, раненько, когда еще только одинокие фигуры зябко ежатся у остановки и поджидают первых трамваев и призрачно светят бледные фонари, выходила на пустынные улицы и не торопясь шла по морозцу. И тут среди просторов еще сонного города, в сказочном свете синего утра она наслаждалась одиночеством: отдыхала и словно растворялась в окружающих ее предметах, бездумно созерцала незнакомых людей, первых, еще молчаливых птиц, легкие, словно нарисованные дома, которые казались прекраснее в утренней синей кисее, и удивлялась, что днем не обращала на них внимания.

Дворник в романовском полушубке метет улицу, увлекая за метлой пушистый иней с тротуаров; его валенки — семимильные сапоги великана. Надя перестает ощущать себя, и мгновением ей кажется, что она сама этот дворник или мальчишка, который выскочил с лотком из ворот дома, воробышек, что торопливо клюет около тусклых рельсов зернышко, даже струйка дыма, которую ветер схватил из трубы фабрики «Лаферм» и увлек облачком вслед уже гаснущей утренней звезде.

Но день властно побеждает долгий зимний рассвет, рассеивает чары, навеянные ночью, и уже иные мысли, радости и печали теснятся в Надиной голове.

Ветер приносит гудки заводов. Еще рано; можно постоять у витрин, полюбоваться книгами, картинами, пирожными «огурме» и даже крошечными лакированными туфельками, которые так хороши будут на маленькой Надиной ноге. Они как будто и сто́ят недорого. Однако денег у Нади нет. Тетя строго проверяет каждую копейку.