Золотой Василек

Надя, бледная, с трепещущими влажными ресницами, бросилась к Люде, но Павел Георгиевич предупредил ее, помог дочери снять шубку и калоши.

И наконец все вошли в комнату.

Надя усаживала гостей, заботливо переставляла стулья и, все еще возбужденная, быстро задавала вопросы и не вслушивалась в ответы, которые тут же забывала, опять спрашивала — здорова ли мать, долго ли они пробудут, что нового в городке. И, когда все немного успокоились, Люда стала рассказывать о впечатлениях далекого пути.

Она сидела на кушетке, Надя стояла около нее, а Павел Георгиевич устроился в тени этажерки, облокотившись на высокое плетеное кресло.

С едва заметной улыбкой следил он за Надиным, еще детски юным лицом. Как она старалась сосредоточиться! Вздыхала и наклоняла голову, откидывала пушистый локон со лба, порой изумленно приподнимала ломаные брови, порой укоризненно качала головой. И хотя волнение не покидало ее, но в каждом ее движении было столько мягкости, столько врожденной грации, что всякий раз, когда она меняла положение, тоненькая фигурка так ясно выявляла душевное состояние — грусть, восторг или удивление, — что Павлу Георгиевичу доставляло наслаждение любоваться всем этим, словно картиной.

И Курбатов, как всегда, в присутствии Нади ощущал покой, и, как всегда, только чистые мысли и добрые желания постоянно наполняли его душу, столь уставшую от мучительных тревог и сомнений.

И представилось ему, что он уже когда-то жил в этой комнате и сейчас просто вернулся сюда издалека. И все здесь ему было мило, все родное и любимое: и книги на этажерке, и лохматый удивленный котенок, выгнувший спину верблюдом для устрашения чужих, и Юлий Цезарь, и какая-то особенная благородная скромность жизни, где каждый предмет хранил черты дорогого его сердцу существа.

И, как в далекой юности, Павлу Георгиевичу думалось, что вот-вот должно случиться что-то очень важное и тогда все станет ясным и он обретет настоящую правду и смысл жизни.

В коридоре раздались громкие шаги, и в комнату шумно вошла тетя Дуня.

Павел Георгиевич быстро пошел ей навстречу, почтительно поцеловал тетину сильную руку и помог освободиться от шубы и покупок. Люда чуть заметно присела здороваясь.

— Вот бог радости послал! — приветливо сказала тетя, грузно опускаясь на плетеное кресло, предупредительно предложенное ей Павлом Георгиевичем.

Тетя прежде не любила Курбатова за его гордость, но он так неподдельно всюду выказывал свое не только уважение, но и восхищение этой простой женщиной, которая вся была олицетворением вечного, неустанного трудолюбия, что, чуткая к малейшей неискренности, тетя не могла не оценить его расположения.

И сейчас Курбатов хвалил комнату, где тетя устроилась, как другой не сумеет устроиться и в отдельной квартире, использовав каждый уголок самым лучшим образом и сохраняя во всем удобство, уют и чистоту. Тетя видела, что Павел Георгиевич понимал, сколько вкуса, мысли и таланта надо было проявить, чтобы заставить эту небольшую комнату служить самым разнообразным жизненным нуждам.

Особенно любовался Курбатов раздвижной ширмой, которую тетя искусно сделала из бус, и обыкновенной голландской печкой, собственноручно переделанной тетей в шведку и украшенной цветными изразцами, в поисках которых она пешком исходила всю столицу.

— Ах, батюшки мои! — сказала тетя. — Что же это я сижу! Сейчас поставлю самовар. У меня в шведке всегда горячие угли. А здесь ведь только кофей пьют.

И тетя принялась хлопотать.

Павел Георгиевич очень ценил золотые руки, ибо и сам умел и любил мастерить, стругать и красить. Он с удовольствием наблюдал, как ловко и быстро действовали тетины руки, не пролив ни одной капельки воды, как аккуратно набрала она в совочек красных угольков, не уронив ни одной искорки, как в одну минуту раздула самовар, причем даже и струйки дыма не устремилось в легкий, свежий воздух комнаты.

— А ведь мы, Евдокия Алексеевна, привезли вам наши дальневосточные гостинцы. Икра всех цветов и сортов: черная, красная и желтая. Балычки, брюшки и пупки. Ну, и из Питера кое-чего. Разрешите все это вручить вам, — любезно предложил Курбатов.

— Пойдем, Надюша, посмотрим, — предложила Люда, и девочки вышли в коридор, где несколько японских корзинок горкой стояли одна на другой.

— Да ведь это же целый склад! — сказала Надя.

— Нет. Это только часть. А большой склад остался в гостинице, — объяснил следовавший за ними Курбатов.

В столице Надя чувствовала себя ничтожной песчинкой. Она часто думала, что вот на свете столько городов, и в городах столько домов, и в домах множество квартир, а в квартирах не счесть комнат и бог знает сколько окон!

А она, Надя, смотрит в единственное окно, обращенное даже не на улицу, а во второй, внутренний и скучный двор, где нет ни собак, ни коров и даже воробьи не залетают, потому что им тут нечего клевать.

Здесь люди резко делились на важных и на людей «так себе». Важные нигде не показывались. Они ездили в закрытых каретах, в щегольских ландо, а люди «так себе» ездили в трамваях и ходили пешком.