Золотой Василек

И молчание бывало разное. В иные дни молчали отдыхая, порой молчали потому, что было грустно, тревога теснила грудь или угнетала тоска.

Даже на расстоянии мать знала, здорова ли дочка. «Ты, пожалуйста, не скрывай, когда болеешь, я сама знаю. По своему самочувствию», — говорила мать. И действительно, бывало, стоит Наде немного заболеть, как на другой же день приходила в институт телеграмма: «Телеграфируйте здоровье Нади, беспокоюсь».

И все же мать не сразу догадалась о том, что Курбатов полюбил ее дочь. Как она была этим огорчена! Но если она всегда чувствовала Надю, то столь же явно она воспринимала и все намерения Курбатова.

Она верила ему и была убеждена, что он никогда не опустит перед нею глаза. Она опасалась другого: такая большая любовь не могла померкнуть. Екатерина Николаевна знала, что только годы могут приглушить ее, и решила обратиться к старику Времени. Вот почему летом она не взяла Надю домой, а отправилась с дочкой путешествовать и навестить старушку мать, Надину бабушку, которая жила в далеком Семиречье.

Проводив Курбатова и Люду в конце мая, Надя с тетей Дуней поехали не домой, а в Омск, к маминой подруге, где была назначена встреча с матерью.

Можно ли передать счастье, которое испытала Надя, когда однажды, летним утром, еще в постели, в гостиной, где поставили для нее кровать, она проснулась, как от электрического тока.

Что это? Кажется или в самом деле она слышит бесценный, полный ласки голос матери? Неужели это она своим милым грудным голосом взволнованно спрашивает в прихожей: «Все ли благополучно?», быстро снимает летнее пальто и в новой шляпе, пригибая голову, чтобы не запутаться в кистях дверной шторы, легкой походкой входит в гостиную. Но она не успевает еще переступить порог, как Надя вихрем, босая, позабыв, что она в ночной пижаме, бросается матери на шею и осыпает поцелуями ее лицо, руки, волосы, натыкаясь то на шляпу, то на шпильку, трется щекой о рукав ее мягкого коричневого платья и не выпускает мать из объятий.

— Успокойся, успокойся! — говорит растроганная, умиленная мать, гладя растрепавшиеся мягкие кудряшки дочери. — Подожди, я сниму шляпу. Дай же мне поздороваться с Евдокией Алексеевной и Таней.

Надя звонко смеется. Ей забавно, что мать называет Таней свою бывшую школьную подругу, полную красивую даму с серыми глазами на приветливом, свежем лице. Надя еще не понимает и не может поверить, что и для нее самой ее милые подружки Женя, Лиза, Маня и Люда на всю жизнь запечатлеются девочками и всегда, даже в их увядших чертах, она будет видеть те глаза, которые, как звезды, сияли ей когда-то в далекие, счастливые дни детства.

* * *

Гремит колокольчик. Щелкает кнут ямщика, и пыль стелется за тарантасом желтой пеленой.

Тройка киргизских лошадок мчит Надю и ее маму по выжженной солнцем степи. На козлах — киргизы. Ватные засаленные бешметы и рваные малахаи защищают их от нестерпимого зноя. Они тянут унылую песню и тревожно прислушиваются... И тогда Надя все чаще и чаще слышит слово "дунгулюк". Так по-киргизски называется колесо. И это означает, что колесо неважное и, пожалуй, на нем не доедешь даже до ближайшего полустанка.

А дорога дальняя, пустынная — ни кустика, ни травки. Кое-где торчит карагач. И птиц не слышно — полдневная жара. Но кузнечики трещат и здесь, да на телеграфных столбах неподвижно сидят беркуты и презрительно смотрят на проезжающих.

Пусто на горизонте — ни дымка, ни колокольни. Лишь порой по краю неба в знойном мареве, как призрак, пронесется, слившись со своим скакуном, лихой всадник — барантач. Ямщики боязливо поглядывают — не смеют даже кнутом показать в его сторону — и спешат поскорей миновать опасную встречу.

Но вот наконец и станция. Меняются лошади и ямщики.

Станционный смотритель русский. У него казенный дом под железной крышей на две половины: одна — хозяйская, другая —для проезжающих.

И смотритель и его жена давно уже заслышали звон колокольчика и вышли за ворота встречать путешественников.

Они рады каждому человеку. Помогают приезжим выйти из запыленного тарантаса и проводят в дом, в прохладную, просторную горницу. На стенах, как обычно, портреты государя с супругой, старый прейскурант и календарь. Деревянные скамейки, стол и в красном углу икона Николая-угодника с большой лампадой в серебре.

Смотритель в синей ситцевой рубахе, в жилете, при цепочке, суконные брюки с малиновыми лампасами — он семиреченский казак.

Из сарайчика потянуло дымком. Жена смотрителя уже вздула самовар. В большом котле варится барашек. Жарится на вертеле домашняя утка.

На столе — скатерть, розовая ветчина, кринка со сливками, стенки ее запотели.

Смотритель живет хорошо. И хлеб у него свой, хотя край здесь засушливый. Однако, если вовремя посеешь, соберешь богато.

Но радость не разделенная — не радость. И смотритель счастлив похвастать своим добром и хозяйством.

Все садятся за стол. Екатерина Николаевна и Надя уже помылись с дороги, сменили пыльную одежду и белье.

Надя с удивлением смотрит на угощение. Ведь этим можно насытить целую роту солдат!