Золотой Василек

Долго это восковое лицо стояло перед Надиными глазами.

Она видела его отчетливо в темноте, оно глядело на нее со стены, со страниц книги. И Надя не могла побороть это чувство ужаса и страха. Воспоминания об этих мрачных днях, когда она боялась днем оставаться одна в комнате, преследовало ее долгие годы.

Разумом она понимала, что это стыдно и глупо, что только темные, невежественные люди могут бояться умерших, но ничто не помогало.

Однажды она рассказала об этом Курбатову, он пытался шуткой развеять ее нервное состояние.

«Ну, чего же вы боитесь? — ласково говорил он. — Ведь это же только материя, и притом уже безжизненная. Бояться надо живых, а не мертвых. Что может вам сделать умерший! Ну представьте: я умер. Предположим самое фантастическое: я в качестве астрального тела явился к вам. Я бы сказал: «Здравствуйте, Надя!» — убеждал ее Курбатов.

«Нет, нет! Не говорите, — закрывала Надя руками уши, — я тут же сошла бы с ума или умерла».

И, став взрослой, она, как и мать, никогда не входила в дом, где был покойник.

Вот почему, не в силах побороть свой страх, Надя решила выйти из санитарной дружины.

Человека донесли до аптеки, сдали врачу, и Надя, получив разрешение старшего в дружине, пошла домой.

Было уже пять часов утра. Чуть засерело на востоке, и на улицах стали появляться одинокие путники.

Минуя Невский, переулками быстро шла Надя к набережной. На перекрестках — всюду часовые. Они грелись у костров. Ружья стояли в козлах, и пламя костров играло на штыках.

Надя торопилась: ночь, страх, пустынность утомили ее, она была рада рассеяться долгой дорогой.

Перешла Неву по Николаевскому мосту и, повернув на свою Восьмую линию, почувствовала такую радость, что уже позабыла про усталость и не заметила, как очутилась у своего подъезда.

Она тихо вошла в комнату, чтобы не разбудить хозяйку, но та все-таки проснулась. Она тревожилась за Надю. Соскочила с кровати и обняла Надю, вытирая мокрые от слез ресницы. Бог знает, какие тревоги мучили ее всю ночь.

И Надя была счастлива. Она снова дома, в тепле, не надо искать раненых, можно помыться, выпить горячего чаю и лечь в чистую постель.

Но утром Надя снова пошла в университет, сдала свой наряд. Она узнала, что на курсах открылась столовая для войск, которые прибыли в столицу на охрану революции. И записалась на работу в столовую.

Огромная курсовая столовая теперь работала круглые сутки. Пища готовилась на несколько тысяч человек. И всякая работа, на первый взгляд пустяковая, превращалась в тяжелый труд. Горы хлеба надо было нарезать и разложить на хлебницы, с непривычки на пальцах вздувались водяные мозоли, если приходилось резать караваи хлеборезкой. А кто резал, как Надя, обыкновенным кухонным ножом, и того было хуже.

В огромных чанах разводили соус из горчицы для винегрета. Горчица разъедала руки, глаза слезились от едкого запаха, тончайшая пыль раздражала нос и вызывала чихание.

В ледяной воде мыли грязный и подмерзший картофель и чистили его. Наде было стыдно, что она ушла из дружины, и ей хотелось поэтому делать самую грязную, самую трудную работу; но всякая работа казалась легкой. Она чистила картофель, костлявую селедку, мешала в чане горчицу. Более предусмотрительные пристраивались к уже приготовленным продуктам: раскладывали порции по тарелкам, распределяли сахар, не забывая при этом, что прежде всего нужно поесть и самому.

А Надя работала до самозабвенья. С самого раннего детства мать и тетя Дуня приучали ее бережно относиться ко всякой вещи, находить радость во всяком труде.

Мать и сама какую бы работу ни делала — поправляла ли тетради, штопала ли чулки, чистила ли кастрюльку или мела в садике дорожки, — делала это от всей души, как самое приятное, самое любимое занятие. И эту любовь привила дочке.

Бывало, мать учила Надю растапливать печку, стругать завитком лучинку и, подкладывая растопку, говорила: «Ты выбираешь те палочки, что покрупнее, а ты собери и маленькие, не гнушайся ими. Посмотри, вот эта лучинка тоже просится, чтобы ты ее взяла: ты не думай, что она такая слабенькая, тоненькая, она еще ярче будет гореть, светить и тоже согревать нашу комнату».

И Надя привыкла смотреть на вещи, как на живые существа. Если занималась уборкой — заботливо вытирала каждую вещицу, каждую коробочку и приговаривала, как мать: «Не обижайся, дойдет очередь и до тебя, и тебя вытрем, и ты будешь чистенькая и нарядная. Это ничего, что ты старенькая, ты все равно самая наша любимая, потому что была с нами, когда приходилось нам очень тяжело».

И сейчас, очищая и моя картошку в студеной воде в чане, на дне которого уже образовался слой глины и песку, Надя старательно перебирала каждую картофелину, не гнушаясь и теми, у каких был подморожен или попорчен бочок. Она бережно скоблила, выскребала глазки́ и аккуратно очищала клубни, так что картошечки все получались блестящие и гладенькие. Она, как и в детстве, тихонечко разговаривала с ними и чувствовала, что и они всячески хотят помочь ей, поворачиваются удобнее в руках и стараются сразу попасть ей в руку, а не убегают от нее. Вещи любили ее.