Золотой Василек

Надя разволновалась. Доверие комитета было ей дорого, оно вливало в нее новые силы, но все-таки было страшно.

Начались репетиции, подготовка к концерту.

До торжественного дня оставалось времени немного. Вечерами, гуляя по школьному садику, Надя обдумывала свой доклад и не знала, о чем же ей надо говорить.

Солнце опустилось за поля. Узкий серп месяца сверкнул на небосводе. Потянуло ржаным хлебом, навозом, молоком. Поднимая пыль, прошло домой стадо. Лихо промчались мальчишки на конях, размахивая в воздухе ивовыми прутьями.

Надя вдыхала эти мирные запахи. И мысль, что ночь принесет всем отдых, что и она теперь не одна, что она со всеми, ободряла ее, и она училась радоваться не только своим удачам, а в общем деле находить счастье и покой.

Настал знаменательный день. Как в тумане видела Надя со сцены, освещенной лампами-молниями, темный зал, до отказа заполненный людьми. Кто это? Ученики или крестьяне? Служащие? Издалека услышала она, как председатель волостного партийного комитета Ершов сказал: «Слово для доклада о Дне советской пропаганды и просвещения предоставляется товарищу Морозовой».

Ноги не слушались. Надя боялась, что ни за что не сможет встать со стула. Но вот она уже стоит у рампы перед суфлерской будкой и без всякого конспекта, чувствуя на себе пристальное внимание зала, говорит:

— Товарищи, сегодня, в День советской пропаганды и просвещения, мы собрались здесь, чтобы понять, подумать о том, что мы пережили за эти страшные месяцы, когда колчаковские банды в безумии пытались повернуть жизнь по старинке. Нужно ли говорить, сколько мук они принесли народу? Оглянитесь вокруг! Ведь в каждой трудовой семье невозвратимые утраты. Здесь убили отца-кормильца, тут сгноили в тюрьме сына, там изнасиловали сестру и мать. Сожгли амбары с хлебом, которого они не сеяли, украли ценности, которых не создавали. Они увели с собой людей. Но посмотрите! Кто это? Ушли купеческие сынки, прапорщики, поповские дочки.

Она говорила о рабочих и крестьянах. Что их ждало при Колчаке? Как и прежде — нужда, каторжный труд и ранняя смерть. «Трудно свой хлеб добывал человек».

Мысль цеплялась за мысль. Воспоминания роились. Надя подумала и о себе, и о своей судьбе. Что было бы с нею, если бы не Советская власть? А дети? Она вспомнила ту страшную ночь, когда на полу в столовой лежал Коля, а Ромашов избивал его, вспомнила безумные глаза мальчика, как у звереныша, и искаженное злобой лицо Ромашова, когда он пинал сына в живот ногами. Вспомнила и «Золотой Василек», и разговор с Маней о фатере. Нет, таких отцов любить невозможно.

Теперь все это уйдет. Советская власть карает за истязание детей. Да. «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам». Старые, привычные представления о жизни, о долге, о своей семье, о счастье, в душе Нади были поколеблены и рушились в бездну.

Но есть хорошие бездны, сказал поэт, — это бездны, в которые проваливается зло. И бездна, куда проваливались старые Надины понятия о мире, была тоже хорошая — в нее провалилось ее одиночество, слабость, ее страх. А грезы о лучшей жизни, о счастье, о Золотом Васильке не растаяли, нет, они светлым облаком подымались над этой бездной и властно манили вперед.

Она сама себе удивлялась, ибо говорила совсем не то, что прежде, в саду, думала сказать. Это было не так красиво, но мысли эти — она ясно понимала — ближе доходили до сердец, чем те возвышенные слова, которые ей приходили в голову в саду. Она и не докладывала, а просто размышляла, и сердце, переполненное настоящими чувствами, само подсказывало слова, правдивые и чистые, как вода в роднике.

Она кончила, сошла с кафедры и не слышала рукоплесканий, которые долго не прекращались в зале. Но по тому, как ласково на нее посмотрел Аркадий Андреевич, как с ней уважительно разговаривал товарищ Ершов, бывший обуховский рабочий, воевавший с Колчаком и с чехами, она поняла, что говорила правильно.

На другой день Надя подала заявление в волостной партийный комитет с просьбой записать ее в ряды сочувствующих Советской власти, а вместе с нею подали заявление в комсомол девяносто мальчиков из старших классов.

Глава XVI. С БОЛЬШЕВИКАМИ

Февраль двадцатого года пришел ясный и морозный. Бездонное синело небо, и сверкали белые поля, уходя далеко к горизонту. И весь этот край чистых полей погружен был в ожидание весны, медленно нараставшей и незаметно приближавшейся издалека.

Морозный воздух был напоен хотя и отдаленным, но уже сочным ароматом солнца, влаги, блеском ясной лазури и прозрачной тишиной первых предвесенних дней.

Как-то Надя, как обычно, пришла к восьми часам утра в школу.

Странное безмолвие, столь необычное в эти часы, поселило в ее сердце тревогу. Надя открыла дверь в учительскую. Аркадий Андреевич стоял спиной и упорно смотрел в окно. Эта согбенная спина говорила, как был озабочен Аркадий Андреевич. Он даже не заметил, как вошла Надя, и вздрогнул, услышав ее приветствие.

— Что случилось? — спросила Надя, пристально вглядываясь в его глаза.