Золотой век

Проговорив еще несколько, князь и княжны расположились спать; они нуждались в отдыхе. Княжны со своими горничными легли все в одной комнате; для княжен приготовлены были мягкие постели с чистым бельем; из предосторожности они заперли дверь своей спальни изнутри, а по распоряжению князя у двери снаружи легли двое его дворовых; они должны были чередоваться, то есть один спать, а другой быть настороже известное время.

Князь Платон Алексеевич лег в комнате, которая находилась рядом с комнатой, где спали княжны.

Княжеский камердинер Григорий Наумович и двое-трое дворовых решились не спать и быть наготове.

Как князем Платоном Алексеевичем и княжнами, так же и их слугами были приняты все предосторожности от неожиданного нападения или другого какого самодурства со стороны Пустошкина.

— Послушай, старик, ты бы ложился, ведь ты тоже устал и нуждаешься в отдыхе, — проговорил князь Полянский своему неотлучному и преданному камердинеру.

— Помилуйте, ваше сиятельство, как можно спать. Вы извольте почивать… а я буду всю ночь стеречь.

— Кого и от кого стеречь?

— Сами изволите знать, ваше сиятельство, находимся мы в незнакомом дому… Здешний хозяин помещик какой-то головорез… От него всего надо ожидать. Нет-с, спать я не стану… обо мне не извольте, ваше сиятельство, беспокоиться. Я засну и днем, а ночью буду на страже, — решительным голосом проговорил своему господину верный слуга.

Князь не стал больше ему возражать. И скоро настала гробовая тишина во всей усадьбе, нарушаемая только сторожем, который мерно выколачивал часы в чугунную доску.

Все заснули — и княжны, и старый князь.

Стали дремать и дворовые, которые взялись не спать ночью.

Только бодрствовал один старый камердинер и разгонял свою дремоту как мог, хоть дремота и его одолевала.

Ночь была, как сказали, лунная, светлая и теплая.

Подошел Григорий Наумович к окну и залюбовался блеском и светом луны-красавицы и небесных звезд, взглянул и на обширный двор и видит он, как двое мужиков, очевидно сторожа, сошлись вместе, сели на приступок крыльца, а окно, из которого смотрел старик камердинер, находилось как раз над крыльцом.

Григорий Наумович был подозрителен; он приотворил немного окно и стал прислушиваться, что говорили между собой мужики-сторожа.

И вот что услыхал старик камердинер.

X

— Так неужели нашего Захарыча, утопленника, похоронили со всеми почестями, как офицеров хоронят? — тихо спросил один мужик-сторож у другого.

— Как следует, с музыкой, в белом парчовом гробу и народу у Захарыча на похоронах набралось множество… В церкви его отпевали три попа. Вишь, сама царица приказала отпеть с почестями.

— Да за что же Захарычу по смерти такая честь выпала?

— За что… Ведь говорю, солдата Захарыча за другого приняли.

— За кого же?

— Вишь, какой-то гвардейский офицер утонул в реке Неве; офицера-то не вытащили, а Захарыча вытащили и приняли за офицера. Теперь понял?

— Понять-то понял, только как же это, разве наш Захарыч был похож на офицера?

— Видно похож, коли приняли.

— Чудно, право, чудно!

— Я и сам тому немало дивуюсь, братик.

— А ты расскажи-ка мне, Илья, как это наш Захарыч-то утонул… Ведь ты с ним был в Питере-то.

— Да, хмельной был Захарыч…

— Ну?

— Шли мы с ним по берегу реки, вот и вздумай он купаться… И жары-то не было, потому осенью какая жара!.. А так уж, видно, греху быть. Захарыч сейчас одежину с себя долой и полез в воду. А Нева-река и глубокая, и широкая. Говорю я: «брось, Захарыч, утопнешь», а он и знать ничего не хочет, болтыхается в воде-то, все ему нипочем.

— Знаю, хмельному море по колено.

— Болтыхался в воде, болтыхался, да и пошел ко дну.

— Ну, а ты что?

— Знамо что, бежать…

— Человек утоп, а ты бежать?

— А что же мне делать, самому что ли в реку лезть?

— Кричал бы о помощи.

— Кому кричать, в ту пору на берегу никого не было. Да еще побоялся я.

— Чего?

— Суда…

— Что ж бояться, ведь не ты Захарыча толкнул в реку…

— Не я, а все же по судам таскать меня стали бы.

— Так и утоп бедняга?

— Так и утоп… И скука, братик, нашла на меня, такая скука, что места себе нигде не найду… Пробовал пьяным напиться, так и вино-то мне не помогает: все, как живой, перед моими глазами торчит Захарыч… Спать лягу — и ночью-то покоя он мне не дает… Вот стоит и смотрит мне в глаза с таким укором или как будто обругать меня хочет, почему-де, такой-сякой, ты из реки меня не вытащил.

— Это душа Захарыча приходила к тебе.

— Может быть… Вот и нанял я попа за утопленника панихиду отслужить, ну и спокойнее стало у меня на сердце и реже стал Захарыч торчать перед моими глазами… а как вытащили его из воды-то, то отпели, и совсем пропал, — говорил Илья, крепостной дворовый Пустошкина, недавцо вернувшийся из Петербурга.

— Это, братик, грешное тело Захарыча отпевания себе просило.

— Все может быть.

— А как ты проведал, что Захарыча из реки вытащили? Ну-ка, Илья, скажи.

— Ведь при мне вытащили.

— Неужели при тебе!

— При мне…

— Ведь ишь ты как чудно: утоп Захарыч при тебе и вытащили его тело при тебе.

— Ведь совесть-то меня мучила… я и дневал и ночевал на берегу реки…

— А сколько в воде-то пробыло тело?