Золотой воскресник

Виталий из церкви шел задумчивый, переходя проезжую часть дороги, совсем не смотрел по сторонам, а когда мы поставили ему это на вид, ответил, что умереть в Риме – для него большая честь.

– А я твой прах, – пообещал Лёня, – помещу в глиняный сосуд, состарю его, как это принято у новоделов, и подложу в склеп к христианским святым.

– А когда это обнаружится, – обрадовался Виталий, – им уже неудобно будет выбросить, подумают – так и было!..

* * *

Александр Кузнецов, голубоглазый веселый человек, прокладывал обычно лыжню по первому снегу в Переделкине. Однажды смотрю – идет медленно, осторожно, в пальто с меховым воротником, – пережил инфаркт. Естественно, я его всячески подбадривала, вот он мне дал почитать свою книгу – что-то о потерянной статуе Будды в джунглях Таиланда, о тайской принцессе и нашем разведчике, о вспыхнувшей между ними роковой любви. Я честно прочитала и говорю, возвращая книгу:

– Сан Саныч! Шикарный детектив!

Он – гордо и лукаво:

– А вы знаете, сколько я их таких настрогал?!

* * *

Акиму позвонил молодой поэт и сказал:

– Прошу вас дать мне рекомендацию в Союз писателей. У меня вышла книга стихов.

Аким предложил оставить ему эту книгу в почтовом ящике.

Смотрит – на обложке портрет автора с раскинутыми руками. Над ним – самолет в небе. Называется “Хуёвый атом”. Дальше только точки.

– Наверное, сумасшедший, – решил Яков Лазаревич.

* * *

Одна бабушка – другой:

– А вы знаете, я после войны была в очень плачевном состоянии, все время плакала. Плачу и плачу. И работала при этом, всё, а плачу и плачу. Я и грязи принимала, мне выписали. Так иду в поликлинику и плачу. Моему врачу сестры кричат: “Вон ваша больная идет – плачет!” А я в грязевую ванну лягу, лежу там – и плачу!.. – И она радостно засмеялась.

* * *

Яков Аким:

– Один человек в Литфонде, ему было девяносто с хвостиком, занимался похоронами писателей. А начинал он не с кого-нибудь, а со Льва Толстого. Он всех похоронил, кого мог, и ему уже неловко было в таком возрасте этим заниматься. Этого старого человека звали Арий Давыдович. Он всегда ходил, даже летом, в черных перчатках. Назначили кого-то другого. Тот не очень справлялся. Арий про него говорил: “Ну, еще молодой, конечно! Ничего, втянется, увлечется…”

* * *

– И был в Литфонде свой парикмахер, – рассказывал Яша. – Когда застрелился Фадеев, он говорил потрясенно: “Я наутро проснулся, а у меня вся грудь седая…”

* * *

В “Переделкино” грузинский писатель спрашивает киргизского:

– Вы прозаик или поэт?

– Я – ВСЁ, – ответил киргиз.

* * *

– Моя подруга Ляля, которая всю войну провела в эвакуации, – говорит Люся, – пошла на митинг и на плакате написала: “Мы на своих плечах вытянули войну”. Я – ей: “Ляля! Убери с плаката слово «плечи». Это слово не с плаката, а из романса!”

* * *

Люся с Лялей идут по улице, и Ляля упала.

– Женщины, ну дайте же пройти! – им все кричат.

– Вы что, не видите, она не может встать? – удивилась Люся. – Идите по ней!

* * *

– Знаешь, какие были последние слова ее папы? – спросила Люся. – “Ляля! Жизнь – это фарс”.

* * *

Рисунки к балладам Франсуа Вийона и “Озарениям” Артюра Рембо Сергей Бархин сделал масляной пастелью на черной и “шоколадной” бумаге. Фернан Леже сделал только несколько картинок к “Озарениям”, а тут целый альбом! На выставке Бархина мы с Лёней купили каталог рисунков к Вийону (“Почему вы купили один? У вас что, денег нет??? – возмущается Бархин. – Я вам сейчас куплю второй!”), а Серёжа уже мечтает о большом альбоме “Французы” Вийона, Бодлера и Рембо.

Бархин сидит в зале за столом с элегантной тростью, в мягком пиджаке и галстуке ручной раскраски со специально спущенным узлом, а свитер, купленный в Вероне, цвета, именуемого зеленый Поля Веронезе! По филигранному совпадению, на иллюстрациях Бархина точно такой же изумрудный фаллос у Франсуа Вийона…

* * *

Роскошная борода Бархина не имеет аналогов в мире. Он тщетно пытался сравнивать: Хемингуэй? Присмотрелся – ничего похожего, у Хемингуэя борода клоками. Тургенев? Лучше, чем у Хемингуэя, но хуже, чем у Бархина.

– Бернард Шоу?

– У Бернарда Шоу лопатой! – он решительно отметает мое жалкое предположение.

– …Виктор Гюго?! – восклицает Бархин, потом делает эффектную паузу, стучит тростью по полу. – …ХУЖЕ – НАМНОГО!!!

* * *

Яков Аким:

– У них нету… этого…

– Ничего, – говорю, – они это приобретут с годами…

– Да! – сказал Яша. – Но будет уже поздно.

* * *

– Человек обязан быть к старости счастливым, – говорил Бархин. – Я могу пройти всего пятьсот метров до такси, но в остальном ощущаю себя как сорокапятилетний Бельмондо. Челентано мой ровесник, на месяц старше, но Бельмондо мне ближе, потому что он готов к действию. К старости оказывается, что ничего не нужно. Книги у меня самые лучшие. Не надо полного собрания сочинений, дайте немного избранного, но – чтобы это было избрано умным человеком. Даже Пушкин! Пушкин у меня – трехтомник 1937 года. Музыка? Включай любую – Рэй Чарльз, Майлз Дэвис… Подумаю: сегодня так хорошо жилось. Выпью-ка я вермута. Или сухой херес. Мне тогда кажется, что я немножечко Лаперуз, немножечко Магеллан…

* * *