Золотые кресты

Никандр отдыхал методически. Он знал, что теперь было уже недалеко, и в десятый раз перебирал в голове все обстоятельства предстоявшего дела. Он не задумывался, найдет ли Маланью, совесть его также молчала. Маланья, как говорят, стала богата, с кого же и взять, как не с толстозадой, да никого по пути другого и не было, но сильно его озабочивало, как все это выйдет. Надо было застать Маланью одну, надо все выглядеть, как научил Иван Никанорыч… да он и сам бы обо всем догадался… и, главное, был ли хорош порошок… вода, ведь она тоже вредит.

Звуки музыки из-за угла не сразу оторвали Никандра от Дум, и только когда проснувшийся Ленька дернул его за рукав и восхищенно воскликнул: «Ребята! Гляди-ка!» — Никандр тоже повел головой.

Необыкновенное зрелище пред ними развертывалось. Как солдаты на смотр, шли ребята и девочки. Все они были в матросках, с голыми, на солнце блестевшими коленками. Впереди из подростков выступал небольшой оркестр, знаменосец нес знамя. Никандр на нем с трудом разобрал: «В детях — все будущее республики».

За музыкантами, впереди остальных детей, шли две совсем маленькие девочки; они также несли небольшое, красивое знамя.

— А там что написано? А там что такое? — допытывал Ленька.

Но тут из-за голов маленькой группы прохожих ничего не было видно. Ленька же все приставал, и Никандр встал с ногами на лавку. Но не успел он еще разобрать — буквы были кривые и затейливо вышиты, — как какой-то сзади него господин насмешливо вслух прочитал:

«Дети — цветы земли».

Бог знает, что про себя таила эта насмешка, но в глазах господина в рыжем пальто и в такой же потертой, захватанной советке на голове, странно перемешаны были злоба и грусть, и выражение это было так неожиданно и неподходяще на загорелом его и добром лице, что даже Ленька, как обернулся на голос, не сразу отвел головы, точно бы что дошло и до него.

Вдруг дети запели, подхватив медные звуки трубы. Песня была не деревенская, и незнакомых слов нельзя разобрать, но самый мотив то подымал, то от него неясно щемило в груди.

Праздно глазевшая публика давно разошлась, слез и Никандр, и Ленька почти не мог уже уследить чуть вдали колыхавшиеся, как два красных платка, полотнища детских знамен, а ему все не хотелось слезать. Ему было грустно и весело, очень понравилось и хоть заплачь… и так хотелось бы с ними, и… зачем он уехал?., и что делает мать?.. Эта сумятица маленькая в малой душе сковала его слабые члены, и он почти вздрогнул, когда услышал сзади себя тот же голос:

— Дети — цветы земли…

Только теперь голос был вовсе темен и глух. Господин в рыжем пальто сел на скамейку, и глаза его были как у сумасшедшего. Он еще что-то шептал про себя, но слова его были невнятны.

Леньке сделалось страшно. Он слез и потянул за собою Никандра. И только когда отошли, еще раз обернулся. Человек этот сидел и глядел им вслед. Только едва ли он что-нибудь видел, глаза его были пусты.

На Моховой была толкотня. Люди с портфелями и без портфелей, барышни в юбках, с подолом, болтавшимся у самых колен, в коротких носочках и парусиновых туфельках, с красной от солнца на обнаженных ногах, в пупырышках, кожей и с бледноватым и вялым лицом, бородатые и безбородые люди, с мешками и без мешков, сплошь сухопарые и угловатые — тело само по себе, одежа сама по себе, — все они походили па одержимых. Правда, что попадались и люди словно другой, не овечьей породы. Их было порядочно. Шаг этих был ровен, отчетлив, одежда по стану, не торопливость, а только размеренность, но главное взгляд: готовая формула. Ленька, как мелкая рыбка у берега, скользил у стены, тяжеловатый Никандр идти норовил посередине, и, дай ему волю, — не отстал бы от этих особенных, покуда не разглядел, в чем тут причина. За одною такою спиной он шел неотступно, шаг в шаг, точно прикидывая на ладони зерно. И в руке тяжелело, как бы и не зерно, а увесистый камень.

Они ничего бы не поняли, ежели бы им про то рассказать, все это было не в мыслях и не в словах, как не в мыслях и не в словах та речная струя, в которой по солнцу плывешь, а то попадешь над ключом и ноги оледенеют…

Стало снова просторней, как добрели до музея. Налево сияла уже, жарко горя, массивная шапка собора, несколько резвых касаток купались в лучах голубого небесного купола, а прямо у входа в музей, стены которого с лесом колонн резали глаз нестерпимой своей белизной, приветно так зеленел и лопушился раскидистый, с разлатыми листьями виноград, с обеих сторон опушавший дорожку. Редкие люди входили по ней и выходили. Долго ребята их не решались спросить, можно ли им, а было заманчиво, и Никандр, наконец, так на себя непохоже, как бы стесняясь, остановил одного господина:

— Дяденька, а что это там? Можно ль войти?

Тот поглядел поверх низко сидевших очков и сказал несколько строго:

— Через полчаса запирают.

И нельзя было понять, что это значит, можно или нельзя. И только когда увидали целую кучу детей, с шумом и смехом повысыпавших на ступени у выхода, Никандр сказал Леньке:

— Пойдем поглядим. Мамке расскажешь.

И, больше не спрашивая, они торопливо пошли.