Золотые миры

Половая зрелость застала Ирину в условиях, очень тяжелых для ее переживания. Из-за нашей скитальческой жизни, она была лишена обычных для ее среднего возраста условий: у нее были отняты гимназические годы ее юности и связанное с ними нормальное школьное обучение, культурная атмосфера среды, в которой мы жили, круг наших знакомых и, наконец, — дружески-любовная связь группы подруг, что, при ее сильной привязанности к людям, особенно ее угнетало. В семье она росла одна, и характерно в одном месте ее дневника горькое сожаление, что ее братец, Глебочка, умер ребенком, и она осталась одна, без такой поддержки. Как все дети, растущие одиноко, в особенности, даровитые, Ирина, предоставленная в значительной степени самой себе в своих впечатлениях, жила в мечтах и фантазиях. Отсюда ее тяга к дневнику, поверенному ее тайн, куда она записывала не только повседневные факты (к чему я усиленно склонял ее всегда), но и оценку их, и всевозможные рассуждения в силу своего отроческого опыта. В этом отношении кипение в собственном соку особенно тяжело сказывается с наступлением половой зрелости. Конечно, всякая девочка мечтает о любви и проч., но в обычных условиях жизни эти любовные фантазии не занимают превалирующего места — умственное и культурное нормальное развитие дает достаточно работы организму. Влияние семейных знакомых и подруг смягчает эти душевные кризисы — они растворяются в жизненном русле. У Ирины в этом отношении было много осложнений.

В Африке, в лагере Морского Корпуса, она была поневоле окружена толпой мальчишек и молодых людей разного домашнего воспитания, взглядов, моральных понятий, молодых людей, у которых этот же переходный возраст проходил в той же обстановке, не менее мучительной, чем у Ирины.

Кроме жалоб и печали
Больше песен нет.
Тихим стоном прозвучали
Восемнадцать лет.

В эти годы всякая девушка мечтает о своем суженом. У Ирины, благодаря ее поэтической натуре, это чувство выливалось неудержимым потоком в ее стихах, в дневниках, в бесконечных увлечениях, влюбленности, которые в ее холодном анализе иногда представлялись любовью. Вообще, тема о «неведомом друге» с момента пробуждения этого чувства проходит красной нитью через множество стихотворений Ирины в тот период ее жизни.

Мой странный друг, неведомый и дальний,
Как мне тебя узнать, как мне тебя найти?
Ты мне предсказан думою печальной,
Мы встретимся на вьющемся пути.

Обещанный бессолнечными днями,

Загаданный печалью без конца,
Ты мне сверкнул зелеными глазами
Случайного, веселого лица.

Прости за то, что самой нежной лаской

Весенних снов и песен был не ты.
Прости, прости, что под веселой маской
Мне часто чудились твои черты.

Несмотря на то, что упоминаемые здесь «зеленые глаза» принадлежали определенному лицу, объекту ее очередных увлечений, все же все стихотворение обращено к будущему. Положительно удивительно, как эти стихи, прочитанные на упомянутом собрании поэтов в Париже, могли посчитаться «ломаньем».

Как тяжесть страшного недуга,
Тоска все шире и темней,
Тебя, неведомого друга,
Опять я видела во сне.

Пусть страшен день и ночь тревожна,

Ведь в жизни — пусто и темно.
Душа, в тоске о невозможном,
Все чаще просится на дно.

И все сильнее запах тленья

От комьев вспаханной земли.
И, как безумные виденья,
В даль уползают корабли.

И все мучительней и чаще

Я вижу чувственные сны…
Ты будешь мне вином пьянящим,
Дурманным воздухом весны.

Так что ж? Люби, целуй, замучай,

Сотри в моих глазах испуг,
И будь мне радостью певучей,
Загадочный, далекий друг!

16. I. 1925. (Бизерта). Сфаят

Это стихотворение, из цикла «Трепет», между прочим, послужило поводом для разговоров с матерью (разговоры на эту тему, конечно, у нас были часты). Вот что она записала в дневнике 9 февраля 1925 г. (еще в Сфаяте).