Золотые миры

Так шли дни за днями, то окрашенные радостью, то обыденными монотонными впечатлениями, наполненные всегда очередной заботой. В политической жизни Европы, в частности России, наступил длительный период дифференциации, в котором на долю таких, как Ирина, являлась возможность

Быть только зрителем безмолвным,
Смотреть на мир, и наблюдать,
Как море воздвигает волны
И волны, рушатся опять.

и т. д.

Оставалось «Быть странником, без жалоб и без стонов», и как-то «пережить» это время в ожидании лучшего будущего, когда можно будет развернуть свои потенциальные возможности. Но «пережить» оказалось невероятно трудно, и она грустно сознается в этом.

Не те слова, не те, что прежде,
Когда в азарте молодом
Мы глупо верили надежде,
И думали: «переживем!»

Что ж? Пережили? Своевольем

Сломили трудные года?
И что ж? В тупой, обидной боли
Тупое слово: «никогда».

И с лихорадочным ознобом

Приподнятая сгоряча,
Рука, дрожащая от злобы,
Бессильно падает с плеча.

И в безалаберном шатанье

Судьба — уже в который раз! —
За безрассудные желанья
Так зло высмеивает нас.

И все, что нам еще осталось,

Все, чем душа еще жива, —
Слова, обидные, как старость,
Как жизнь, жестокие слова,

О том, что не нашли мы рая,

О том, что преданы в борьбе,
О том, что стыдно умираем
От горькой жалости к себе.

Через две недели это настроение выражается в полном отчаянии:

Так или иначе, а жизнь ушла.
Так или иначе, мы постарели.
Дневные, торопливые дела
Нас отвлекли от самой главной цели.

А может быть, и не было ее?

А может быть, — все миф и наважденье —
Все это бессловесное круженье,
Все это жалобное бытие?

Так или иначе… В годах глухих

Мы сами стали сдержанней и строже.
Уже нам стали не нужны стихи,
Уже любить мы разучились тоже.

И стала жизнь трагически-тиха.

И только разум сетует порою,
Что не было еще грешней греха,
Чем примиренье с горькою судьбою.

Последняя строфа — настоящая трагедия, которая полностью раскрыта в стихотворении «О России», где безысходным ужасом звучит признание:

Туда — никогда не поеду,
А жить без нее не могу.

После этого оставалось только жить, вернее — доживать, ожидая своего конца, питаясь теми радостями, которые ей давало материнство и игра на ее поэтическом инструменте — ее стихи, в которых, не переставая, ставились неразрешимые вопросы:

Сами ли мы в нашей судьбе виноваты;
Только прошли стороной…

Теперь я возвращаюсь к началу этого экскурса. Эти переживания Ирины, которые я проследил по ее стихам, были свойственны, конечно, не одной ей. Успех ее стихов на собраниях поэтов (особенно публичных), несмотря на подчас придирчивую их профессиональную критику, любовь читателей к ее стихам, отклики которой разными путями доходили до автора, говорили о том, что в какой-то степени стихи Ирины, неширокие по темам, но трогательные по лирике и до предела искренние, были близки и дороги многим русским «в рассеянии сущим», потому что были им созвучны в бытовом отношении, и отражали их чувства к родине. Разумеется, я не говорю, что Ирина была единственным поэтом в этом роде за рубежом, но что ее личная лирика является, в то же время, отражением чувств и переживаний целого поколения русской молодежи, и вообще многих русских людей этой эпохи на чужбине, в этом, я думаю, убедится всякий читатель ее стихов в этой книге.

В конце концов, это не только мое личное мнение, эту черту отметили многие критики, и эпитет «поэт изгнания» как будто довольно прочно устанавливается за Ириной в работах литературоведов, писавших и пишущих о русских эмигрантских поэтах…