Золотые ворота. Черное солнце

Вылез из окопа, но облегчения не почувствовал. В этот безветренный вечер стояла адская духота. По небу гигантскими бурунами наперегонки плыли темные тучи, отчего тьма казалась не только густой, но и липкой, как деготь. Где-то за горизонтом тяжелой поступью ходили громы, всякий раз освещая край неба подслеповатыми молниями. Какое-то время Андрей стоял, закинув руки за голову, точно прислушиваясь, как трещат корни кустарников под лопатами однополчан, копавших ходы сообщения. Потом достал лопатку и принялся за работу. Копал остервенело, без передышки, чтобы заглушить боль. И действительно она понемногу начала отступать. Пока не услышал приглушенное:

— Да, нелегко, ох как-нелегко это сделать! А написать надо.

Насторожился: кому и о чем хлопцы собираются писать?

— Может, лучше будет, чтобы до конца войны не знали? Наплакаться всегда успеют. А в такие дни убить надежду…

— Все равно узнают. Из штаба сообщат.

— И то верно. А знаете, ребята, что? Предлагаю ежемесячно посылать ей хоть немного денег. Организуем такую складчину…

Теперь Андрей все понял. И от этого еще звонче застучали в висках молоточки, еще сильнее сжало грудь. Изо всех сил он стал вгрызаться в землю, как, бывало, делал на плацу перед майором Кострыбой, чтобы уложиться в норму времени, отведенную на рытье окопа.

Некоторое время хлопцы молчали. Потом послышалось:

— А кто же напишет ей письмо?

— Как кто? Ливинский!

— Ливинского не трогай! Видел ведь, он как с креста снятый, — властно прозвучал голос Мурзацкого. — Наверное, казнит себя за случившееся. Сами напишем!

Разговор снова оборвался. Слышно было, как скрипели, врезаясь в сухую землю, лопаты и недовольно ворчали вдали громы. Но добрые слова товарищей как бы сняли с головы Андрея тесный железный обруч.

«Милые, хорошие мои! Спасибо за вашу сердечность, за вашу заботу. Но я сам обо всем напишу жене Пятаченко… Я должен это сделать!» И он с болезненной поспешностью стал мысленно слагать страшное письмо. И не замечал ни слепящих молний, вспарывавших над головой небо, ни грома, будто сотнями гаубиц ревевшего вокруг. Лишь когда поднялся ветер, загарцевал да косогорах, срывая пилотки, засыпая пылью глаза, Андрей очнулся. Близилась буря.

Через несколько минут вдруг стало тихо-тихо. Только вдали слышался недовольный могучий рокот. С каждым мгновением он усиливался, нарастал, приближался. И вот на водной глади Ирпеня зазвенели первые крупные капли. И сразу же на спины комбатовцев с поднебесья хлынул ливень. Обильный и теплый, как материнские слезы.

Копать сразу же стало невозможно: разрыхленная земля мгновенно превращалась в грязь. Последовала команда занять окопы, первая команда, которую комбатовцы не выполнили. Раздевшись донага, они всласть плескались под небесным душем. Это была как бы скромная награда за многокилометровые переходы, за бессонные ночи и постоянные тревоги. Под слепящими молниями хлопцы натирали пучками травы друг другу спины, подставляли ливню пригоршни. И лишь когда холод гусиной кожей стал проступать на теле, принялись натягивать на себя промокшее до нитки обмундирование.

Гроза вскоре прошла, но дождь не переставал. Изжаждавшаяся земля сначала горячей сковородой шипела под небесными потоками, напившись досыта, стала покрываться лужами, а еще через некоторое время по ней покатились настоящие волны. Вода стекала за солдатские воротники, наполняла окопы. Бойцам все время приходилось вычерпывать ее касками и выливать за бруствер.

Накрывшись шинелью, Андрей в сотый раз составлял мысленно текст скорбного письма: «Уважаемая товарищ Пятаченко! Обращаюсь к вам…» Нет, не то! Слишком деревянно. Чем, собственно, будет отличаться мое послание от немногословного официального сообщения из воинской части? Не лучше ли начать так: «Нелегко нам, однополчанам Григория Ильича, писать Вам, дорогая Людмила Николаевна…» Но зачем ей знать, как мы писали? Понятно же, что не с радостью! Как-то многословно, по-газетному выходит… Проще, искренне надо!» Андрей старался представить себе подругу жизни своего университетского учителя, но перед глазами почему-то возникало бледное лицо его матери. В руках у нее письмо, написанное незнакомым почерком, она смотрит в безвестность, но не плачет. Ему хочется, чтобы она была сильной, мужественной и не плакала о нем, случись и ей получить такое извещение…

«Вот с этого и нужно начать… — вдруг приходит решение. — Именно так: «Людмила Николаевна! Большое горе поражает только слабых. Муж Ваш был сильным человеком, и в этом Вы, наверное, похожи на него… Сообщаем, что 14 июля 1941 года близ села Белогородка на берегу Ирпеня, спасая ребенка, погиб Григорий Ильич. Это не только Ваша утрата, это — тяжелая утрата для нас, его учеников, для всей Родины. Ведь именно такие люди являются ее гордостью и украшением. Вражеская пуля оборвала его жизнь, но он всегда будет жить в делах и помыслах боевых соратников. Просим Вас принять нашу глубочайшую любовь, которая принадлежала Григорию Ильичу…»