Зона бабочки

«Чужаки — отнюдь не радуга…»

Запись закончилась.

— А дальше? — спросил Второй.

— Дальше еще много-много философствования или чего-то в этом роде и хождения вокруг да около. Ничего познавательного. Этакий алармизм.

— Мда-а… — Второй побарабанил пальцами по столу, сказал в рифму: — Вот так Дилл — удивил…

— Учудил, крокодил, — усмехнувшись, продолжил рифму Первый.

Второй пригладил волосы:

— Пронесло человека так пронесло.

— А эффективность близка к нулю, — заметил Первый.

— Ну да. Где-то так. Собака, как говорится, лает, ветер носит. Не в обиду бывшему коллеге будет сказано. Крепко его зацепили, крепко… Официальной реакции, разумеется, никакой?

Первый развел руками:

— Ну какая тут может быть реакция? Даже если бы он не в Денвере, а с трибуны ООН говорил.

— Вот именно, — кивнул Второй. — Неэффективные звуковые эффекты.

Он отдал флешку, помолчал, задумчиво глядя на экран перед собой. Потом перевел взгляд на Первого:

— По Зимину без изменений?

— Пока да. Сканируют.

— Гридин все еще в поле… — помрачнев, пробормотал Второй и вздохнул.

Первый промолчал.

24

Дверь сразу же, совершенно беззвучно, подалась назад, словно только и ждала легкого нажима его пальцев. Гридин подтолкнул ее, и когда она открылась до конца, сделал осторожный шаг в прихожую, держа пистолет у бедра. Об оставшейся на лестничной площадке девушке он уже не думал.

Прихожая была узкой, в ней едва хватало места для вешалки на стене — на вешалке ничего не висело, — и трехногой карликовой табуретки в углу, у стенного шкафа. Прямо перед Гридиным был короткий коридор, ведущий мимо туалета и ванной на кухню. Дверь кухни была открыта, и Герман видел пустой стол и белый бок холодильника.

А вот две другие двери, справа и слева, за которыми располагались комнаты, были закрыты. Левая — плотно, а правая не до конца, так что можно было разглядеть фрагмент полированной, со стеклами, темно-коричневой мебельной стенки с чайным сервизом.

Гридин, не забывая о пистолете, тихо направился туда. Несильно ткнул носком ботинка в низ двери, заставляя ее открыться, — и застыл в дверном проеме, подавляя желание немедленно дать задний ход.

Посредине комнаты, под люстрой, похожей на три перевернутые белые лилии, стоял стол, покрытый полупрозрачной клеенкой. А на нем — красный гроб без крышки. Лежащий в гробу был до самого подбородка закрыт белым покрывалом.

«Значит, живой, говоришь?» — подумал Гридин, вспомнив слова девчонки.

Химеры воображения…

Если это и были химеры, то их создавал явно не он.

Идти в комнату ему не хотелось, но идти было нужно. Для того, чтобы удостовериться, тот ли там лежит человек, фотографию которого демонстрировал Скорпион. И если это окажется именно тот человек… точнее, уже не человек, а оболочка… то следовало подумать, что же делать дальше. Тащить на улицу труп? А нужен ли Скорпиону труп? И кому вообще нужен труп?… Мертвый труп.

Можно было вернуться за девушкой, но Гридин не стал возвращаться. У него вдруг закралась мысль о том, что все ее странности связаны со смертью отца. Что-то там, у нее в голове, пошло наперекосяк после смерти отца…

Он шагнул в комнату. У противоположной от окна стены стоял накрытый сине-красным пледом диван. От него до окна протянулась мебельная стенка, а напротив нее, по другую сторону стола, располагались два кресла, разделенные низким журнальным столиком.

Гридин приблизился к гробу именно с этой стороны и, непроизвольно сжав рукоять пистолета, взглянул на лицо покойника.

Да, это был тот самый человек с фотографии. Во всяком случае, вполне похожий. Темноволосый, со сжатыми аккуратными губами, слегка вздернутым, как и у его дочери, носом и тонкими дугами бровей. Он не производил впечатление мертвеца — ни щетины, ни провалов щек и запавших глаз, ни заострившегося носа и восковой желтизны. Обычный человек лет под сорок, только прилег почему-то не на диван, а в гроб…

А зачем он забрался в гроб — дабы попугать его, Германа Гридина?

«Кукла», которую мошенники подсовывают растяпам вместо денег? Очередное местное завихрение?

А местные завихрения почему-то не переносят стрельбы из пистолета.

Гридин медленно поднял руку и прицелился. Прямо во вздернутый нос. Ни мыслям, ни чувствам он старался воли не давать.

Палец его напрягся — и в этот момент мертвец открыл глаза.

Гридин не шелохнулся и пистолет не опустил. В голове у него была каша не каша, но что-то такое, клокочущее и расползающееся. Но сирена его родненькая молчала, как будто язык проглотила.

Дальше все произошло почти так, как во все том же старом фильме по гоголевскому «Вию». Мертвец (то есть, оказывается, вовсе не мертвец) сел, правой рукой откинув покрывало, — оно порхнуло к ногам оцепеневшего Германа, — выбрался из гроба и слез на коричневый линолеум пола по другую сторону стола. И тут же повернулся к Гридину, глядя на него вполне живыми глазами. Живыми, — но какими-то тусклыми, словно там выключили свет. Такие глаза бывают у тех, кто стоит у гроба близкого человека, кого оглушила утрата…

У гроба… Гроб…