Зона номер три

Хабалин не удивился. Как и многие другие творческие интеллигенты, он принимал посильное участие в разработке идеи Зоны, но никогда не был ее горячим поклонником. Если рассматривать Зону как чисто коммерческий проект (конечно, оригинальный), то затратный капитал был непомерно раздутым и вряд ли мог прокрутиться за ближайшее пятилетие, а это, по нынешним российским меркам, сугубо нерентабельное вложение. Однако для основателей Зоны, и в первую очередь для самого Большакова, она имела значительно более важное, нежели просто коммерческое, значение: это некий мировоззренческий символ, модель наилучшего, разумного обустройства этой завшивевшей, прогнившей страны, и уж с этим рассудительный Хабалин никак не мог согласиться. Будущая Россия в качестве этнографического заповедника, гигантского Луна-парка для всего остального человечества — это, разумеется, абсурд, утопия, романтические бредни. Всепланетная мусорная свалка, суперсовременный инкубатор для воспроизводства дешевой рабочей биомассы — это куда ни шло, это, пожалуй, все, на что пригодна забытая Господом территория. Тут Хабалин сходился во мнениях как с образованными, прогрессивно мыслящими соотечественниками, так и с лучшими умами Старого и Нового Света. Мысль почти медицински стерильная: загнивший орган (в данном случае — Россию) следует отсечь, дабы не подвергать опасности заражения весь остальной организм (население планеты). К сожалению, Донат Сергеевич, обуянный гордыней и распаляемый интеллектуальной обслугой типа троцкиста-маразматика Клепало-Слободского, полагал, что этнографический заповедник и мировую свалку можно совместить на едином пространстве. Научная безосновательность такого замысла даже не поддавалась обсуждению, но беда в том, что Мустафа, раз приняв какое-то решение, впоследствии, по примеру всех диктаторов, никогда от него не отступал, и все разумные доводы воспринимал не иначе, как личные оскорбления. Кто пытался с ним спорить, редко задерживался на свете.

— Я знаю о Зоне все, — сказал Георгий Лукич. — Что именно вас интересует?

Директора «Русского транзита» интересовали численность и расположение охранных служб, возможности проникновения, подходы к Зоне, энергообеспечение, дороги, системы связи и прочее в том же духе, из чего Хабалин сделал вывод: а не прислан ли Сергей Петрович из-за бугра? Это его озадачило, но не смутило. Россиянский бизнесмен и одновременно сотрудник ИРЦ — это далеко не самое страшное, чего ему следует сейчас опасаться. Более того, это внушало определенные надежды.

Глубоко вздохнув, точно перед погружением в омут, Хабалин произнес:

— У меня есть подробная карта Зоны, со всеми коммуникациями. Я передам ее вам. Но хотелось бы кое-что уточнить.

— Уточняйте.

— Понимаю, вы вряд ли можете дать какие-то гарантии?..

— Увы!

— По крайней мере, на что мне рассчитывать? Если, как вы изволили заметить, я приговорен?

— Через несколько дней, — благодушно пообещал Лихоманов, — все утрясется само собой. Продержитесь недельку — вот и все дела… Да, и еще одно: кто такой Хохряков?

— Исчадие ада, — коротко ответил Хабалин. Забавно, но более исчерпывающего ответа он и не смог бы дать. Он встречался с Васькой Щупом пару раз в компании, накоротке не общался с ним, но все равно сохранил воспоминание, как о чудом пролетевшем мимо уха осколке. Насколько он знал, Хохряков безвылазно сидел в Зоне и управлял ею с твердостью кесаря.

— Поподробнее не можете?

— Никто не может. Хохрякова лучше один раз увидеть, чем сто раз о нем услышать.

— Где карта, Георгий Лукич?

— У меня дома.

Через полчаса они подъехали на Малую Басманную, к дому Хабалина, и он вынес пакет с картой и еще кое-какими документами, могущими, попади они в нечистоплотные руки, разорваться, подобно шаровой молнии. Хабалин играл ва-банк и больше не сомневался, что это для него единственный выход. Прощаясь, Сергей Петрович посоветовал несколько дней не покидать квартиру без нужды, поболеть…

Поздно вечером Жора Хабалин сидел на кухне вдвоем с женой Маргаритой. Огромная пятикомнатная квартира затаилась, как перед бомбежкой. Молчали телефоны. От выпитой водки или от треволнений дня Хабалин чувствовал упадок духа и поминутно пускал слезу. Маргарита заботливо протирала его щеки кружевным платочком. Она была уже пьяненькая. Некстати Хабалин вспомнил, что за пятнадцать лет совместной жизни они так и не завели детей.

— Может, оно и к лучшему, — сказал он жене. — Погляди, что получилось. Кому достались плоды наших трудов, наших бдений и страстей? Для кого мы старались, надрывали жилы? Для Мустафы? Для Васьки Щупа? Для разных Лихомановых и Гусаковских? Но это же выродки, фашисты, дикари! Они не способны к созиданию. Мы, не жалея сил, расчищали авгиевы конюшни коммунизма, а они отобрали победу и на этом месте воздвигли убогую Зону! Мы мечтали воссоединиться со свободным, цивилизованным миром, а они опять тянут нас в преисподнюю, где из всех щелей смердит русским навозом. Да что же это такое, Марго?

— Это — сглаз, — пролепетала женщина, подлив водки из графина. — Выпей — и полегчает.

Он выпил, но ему не полегчало.