Зона номер три

Прокоптюк, отправляясь в казарму, всегда имел с собой в кармане что-нибудь сладенькое, чтобы угостить бойцов. Он жалел этих одиноких могучих сирооток, уже не людей, но еще не совсем зверей. Дневальный знал его в лицо, но, смерив пустым взглядом, на всякий случай предупредил: — Замочу, сука! Ковыляй отсюда.

Прокоптюк достал из кармана импортный леденец на палочке с обгрызенными краями, протянул бойцу:

— Покушай, малыш. Подсластись немного.

Богатырь схрумкал леденец вместе с палочкой, недовольно буркнул:

— Телку привел?

— Нету телки. Завтра приведу.

— Ковыляй отсюда, падла!

Задумчиво улыбаясь, Прокоптюк пересек казарму, где на железных двухъярусных койках почивали около полусотни богатырей. Мерный храп, тяжелый, влажный, как в конюшне, ядреный запах. Легко представить, какие несметные стада первоклассных телок посещали их трепетные предутренние сны. Нужник в казарме, рассчитанный одновременно на двадцать седоков, блистал фаянсово-празднично. Один из воспитательных постулатов Хохрякова гласил: «Чистота в сортире — залог порядка в душе!» Нарушение этого правила каралось довольно строго: трое суток без телки. Работать в таком нужнике — одно удовольствие. Прокоптюк подсоединил к крану водопроводный шланг и мощной струей окатил все толчки и плиточный пол. Потом навел окончательный лоск, точно бархоткой прошелся по смазанным жиром сапогам. Теперь сортир своим солнечным сиянием напоминал станцию метро «Маяковская» — до нашествия рыночников.

На обратном пути одарил дневального еще одним леденцом и привычное, богатырское: «Будешь шляться, замочу, падла!» — воспринял как дружеское признание.

В секторе Екатерины II перво-наперво заглянул в каморку к управляющему Зюке Павленку и предупредил, что собирается морить тараканов особым штатовским ядом, а потому просит, чтобы в подвал и душевые часа три никто не совался без крайней нужды. Зюка Павленок, наряженный в боярский кафтан, деревянной ложкой черпал черную икру из туеска и сноровисто отправлял в красногубую пасть, проглатывая с гримасой отвращения. На топчане валялась растелешенная дворовая девка с выпученными от перепоя очами.

— Хочешь икры? — спросил Павленок.

— Нет, спасибо, — поклонился Прокоптюк.

— А девку хочешь?

— Что ты, Зюка, я же на работе.

Боярин Павленок огорчился:

— Заносишься, смерд! Все вы на допуске гордецы. И что это за тараканья морилка, что в подвал зайти нельзя? У нас там пытка назначена. Гостей ждем.

— Морилка первый сорт, боярин. Все живое вянет на корню. Фирма «Гриверс». Заодно и крыс потравим.

— Крыс не трожь. Они для пыточной потехи годятся… А что касаемо морилки… Не люблю я этих заморских штук, Петром заведенных. Для русского человека они как перец в кашу.

Ляпнув невзначай крамолу, Павленок пугливо оглянулся на девушку, но та безмятежно почесывала толстый голый живот.

Снаружи на двери в подвал Прокоптюк подвесил табличку «Идет санобработка», изнутри заклинил ее железным штырем. Зажег электричество, очертившее по замусоренным подвальным переходам тусклые световые пятна. Окликнул негромко:

— Дема, ты где?

Услышал в ответ переливчатый, словно мышиный, свист. Дема Гаврюхин поджидал его в дальнем углу, в закутке за ящиками тары, и когда Прокоптюк его увидел, испытал знобящий толчок под сердцем, будто при потустороннем явлении. Это был рослый мужик лет сорока с простецкой крестьянской наружностью, какого встретишь на улице, и внимания не обратишь. Спутанные лохмы давно не чесанных волос, кирпичное, плоское лицо с широко расставленными, маленькими глазками, узкий рот, кривящийся в недоброй улыбке, крупный носяра, как молодого слоненка, а в общем и целом — мужик как мужик, не заденешь плечом — не заметишь. Была особая примета: когда смеялся, в глазах вспыхивали желтые, яркие светлячки, но для того, чтобы их увидеть, надо было сперва Дему рассмешить.

В каком-то смысле Дема Гаврюхин был действительно потусторонним явлением. Привезли его первому набору, года два назад, и почти сразу укокошили. На предварительной наркотической обработке он неожиданно оказал сопротивление, которого никто не ожидал от неприметного сотрудника какого-то догнивающего научного института. В тот период в Зону тащили всех подряд, без выборки, кто попадался под руку; сортировку производили на месте. Идея разбивки Зоны по историческим секторам осуществлялась в сыром варианте, наспех: важно поскорее заполнить пустующие ниши человеческим материалом, а уж там поглядеть, что из этого выйдет. Впоследствии Большаков назвал этот период — романтическим.