Зона обетованная

Прозрачное марево утреннего тумана медленно сползало к реке. Рассветная тишина была настолько плотной и вязкой, что я не слышал даже своего дыхания. Любой звук показался бы мне сейчас спасением от затерянности в замершем, будто вымершем окрестном мире. В этой невыносимой тишине я почти физически ощущал вплотную приблизившуюся опасность. Я задержал дыхание, надеясь услышать малейший шорох окружающего неподвижного пространства, и вздрогнул от легкого шороха крыльев, скользнувших у самого лица. Синица опустилась на рукоять лежавшего на ящике пистолета и несколько раз клюнула блестящую латунную табличку с дарственной надписью: «Пограничнику Николаю Птицыну за безупречную службу в рядах РКК. 1939». Неожиданно для себя я улыбнулся, и испуганная синица, пискнув, исчезла из поля моего зрения.

Как ни странно, но после этого мне сразу полегчало, «отпустило», как еще говорят. Я выбрался из своего убежища, скинул полушубок и быстро, каскадом, проделал несколько непростых упражнений, которым меня когда-то научили. Разогревшись, набрал охапку дров и вошел в палатку.

Омельченко лежал на нарах, подложив под голову мой скомканный спальник. Рядом лежал карабин.

– Ну и здоров ты спать, товарищ научный сотрудник, – сказал он, не открывая глаз. – Это я еще в своих хоромах приметил. Эдак не только бабу проспишь, самого себя спросонья не сыщешь.

Справившись с оторопью, я бросил дрова к печке и, демонстрируя невозмутимость, спросил:

– Пешим ходом к нам или на лодке?

По-прежнему не открывая глаз, Омельченко сердито буркнул:

– Кто бы мне ее выделил?

– Я к тому, что ночью моторка по протокам шарашилась.

Омельченко рывком сел и положил руку на карабин.

– Так это им ты сигналы подавал? Показывал дорожку к порожку?

– Я думал, Птицын.

– Ну и дурак! Его за каким рожном сюда понесет? Ночью на моторке даже Птицыну слабо. Видать, до края у них дошло, на рожон прут.

– У кого «у них»?

– Узнать бы, считай, полдела сделали. Не почудилось?

– Вроде нет. После ракеты сразу вырубились.

– Так это ты их за ящиками скарауливал? Вообще-то правильно, береженого Бог бережет. Только вот балаболить во сне самое последнее дело. Зверь, он даже дыхание чует, а когда с ним разговоры заводят, он это за полное к себе неуважение принимает, хвостом разворачивается. Я когда тебя услыхал, чуть тоже не развернулся. Погоришь еще с тобой на ровном месте. Где Валентин?

Я не сразу понял, что он спрашивает о Рыжем.

– Исчез.

– Сбежал, что ли?

– Или сбежал, или сбежали.

– Давно?

– Вчера утром.

– Интересные дела. Вовремя я, выходит, подоспел.

– Можно вопрос?

– Давай.

– Пешим ходом, Петр Семенович, вам сюда по самым скромным подсчетам недели две добираться. И то только вам, другим даже думать нечего. А вы – раз, два, три, четыре, пять… шесть, – загибал я пальцы, – меньше чем за неделю поспели. Лодки у вас не было. Непонятно.

– Непонятно, когда у медведя рога растут. Ты тут с ними не встречался еще?

– С кем?

– С косолапыми. Их тут не так чтобы мало проживает. Скорее наоборот.

– Они давно уже лапу сосут.

– Да нет, по такой погоде еще рановато. Могут шарашиться. Я на перевале одного видал. Сдалека, правда.

– Вы так и не ответили на мой вопрос.

– Слушай, Леха, что ты мне, как начальнику какому – «вы» да «вы». Перестраивайся. Мы сейчас с тобой по одной жердине перебираться должны.

– Что имеется в виду?

– То и имеется. Я еле хвост из мышеловки выдернул, а тебя вот-вот капканом прищемит. Хорошо еще, если живым останешься.

– Постараюсь. Так как все-таки?

– Дед подсобил. На проходящий санрейс пристроил. Им на Дальний прииск, а меня на полпути сбросили, на бывшей метеоплощадке. Оттуда через перевал всего и делов – день да ночь, сутки прочь. Не ломай голову, нам с тобой сейчас о другом думать надо.

– Дед, что, не знал, что ты в бегах?

– Дед всегда все знает. Ты, если что, на будущее всегда имей это в виду. Он-то сразу смикитил, что гром не из тучи, а из навозной кучи. Ты, говорит, там со своими загогулинами разберись, да молодому научному сотруднику при случае подмогни. А то боюсь, у него уже мозги набекрень из-за наших обстоятельств. Кошкин, говорит, кадр у него абсолютно безнадежный. Или ненадежный? Ненадежный! Пропал, говоришь?

– Пропал. Но, думаю, скоро отыщется.

– Не исключено. Дерьмо всегда поверху плавает.

– Тут выяснилось, что он со своими друзьями уже здесь побывал в летнее время.

– Вот это уже интересно. Расскажешь потом подробнее. А сейчас давай чайку сгоношим. Ты печку топи и все остальное, а я пока давану с полчасика. Пока ты в закрадке кемарил, пришлось окрестность на мушке держать. Очень она тут, я тебе скажу, нервная. Словно кто тебе в спину смотрит, так и тянет оглянуться. Ты как, нашел с ней общий язык?

– Ищу.

– Правильно делаешь. Самое первое дело в сложных обстоятельствах.

Я стал растапливать печку. Когда оглянулся, Омельченко уже спал.

* * *