Зона обетованная

Тетя Вера раздраженно отодвинула от себя чашку с чаем, и на белоснежной скатерти стало медленно расплываться большое рыжее пятно. Это пятно и ее нескорый ответ навсегда отложились в моем сознании ощущением чего-то непоправимого.

– Отец, конечно, у тебя был, и с этим ничего не поделаешь, – каким-то не своим, холодным голосом наконец ответила тетя Вера. – Рано или поздно ты обязательно задал бы мне этот вопрос, и мне пришлось бы на него отвечать. Не скрою, мне неприятно говорить о нем. Легче было бы ответить, что его не было вообще. Или сказать, что он умер. Это избавило бы и тебя, и меня от лишних переживаний. Но он, к сожалению, жив.

– Почему «к сожалению»?

– Потому что такие, как он, жить не должны. Нина умерла из-за него. Не болезнь, а из-за него. Она все время ждала, что он…

Тетя Вера всхлипнула, но сдержалась и прикусила губу. Потом несколько раз перекрестилась, словно испрашивая прощение, и тихо сказала:

– Я, конечно, не могу заставить тебя не думать о нем. Просто помни – Бог никогда не будет с тем, кто бросает своего ребенка, и ни разу, слышишь, ни разу не вспоминает о нем. Даже сейчас. Поэтому пусть его просто не будет. Постарайся это понять и смириться. Бог тебя защитит.

– Ты веришь в Бога? – удивленно спросила меня Тамара через несколько недель после нашего знакомства.

– Почему это тебя удивляет? – ответил я вопросом на вопрос, неприятно задетый насмешкой, прозвучавшей в ее голосе.

– Университет, третий курс биологического. А потом, извини меня, окружающая действительность. Она давно должна лишить тебя иллюзий, что существует какая-то высшая справедливость. Если бы она существовала…

– Договаривай.

– Сейчас каждому дураку понятно, что ее нет, не было и быть не может. Так уж устроилось человечество. Для подавляющего большинства людей высшей справедливостью является целесообразность. А целесообразность это прежде всего польза. Что полезно, то и справедливо.

Она была неглупой девчонкой. И слишком красивой, чтобы предположить наличие размышлений над сложными мировоззренческими вопросами. Но, оказывается, она очень даже всерьез задумывалась над ними. И делала свои выводы.

– Какие-то квакерские доводы. Не находишь?

– Поэтому они и живут намного лучше нас.

– Целесообразнее?

– Умнее. А мы все за химерами какими-то гоняемся.

– Кто гоняется? Оглянись.

– Я имела в виду не их, а тебя. Зачем тебе все это? Тайга, тундра, глушь, птички какие-то. Они давным-давно все подсчитаны и описаны. Ни малейшей перспективы. Здоровый мужик, мог бы горы свернуть. Я родителям стесняюсь говорить, чем ты занимаешься. Вернее, собираешься заняться. Боюсь, они не поймут.

– То, что ты называешь «птичками», – природа. И загадок в ней намного больше, чем подсчитанного и описанного. И мне очень интересно их разгадывать. Будет от этого какая-нибудь польза? Для меня, может быть, нет. Для человечества – когда-нибудь.

– Хорошо, согласна. Какая-то космическая энергия существует. Может быть, даже разумная. А вот Бога нет.

– Для тебя нет, для меня есть.

– Забудем. Проводи меня вон до того дома и поцелуй на прощанье.

– Почему на прощанье? – спросил я, смутно предчувствуя, что прощанье, кажется, действительно не за горами.

– Ну, так говорят. Не скажешь же – «поцелуй до следующего свиданья».

Это был один из многих наших разговоров на подобные темы. Скоро я заметил, что ей скучно со мной. Встречи становились все реже. Когда я вернулся с последней практики, она уже была с другим.

– Слава богу! – сказала тетя Вера. – Та, которая будет с тобой, должна уметь ждать и понимать. А где они сейчас такие? Все спешат жить. И не просто жить, а жить хорошо. Не прилагая для этого никаких особенных усилий. Для таких ожидание невыносимо. И прощать они не умеют. Подозреваю, что и любить не умеют. Любовь редкий дар, и дается он очень немногим. Предвижу, что быть тебе бирюком-одиночкой всю оставшуюся жизнь. Видимо, это твоя судьба. Как у матери. Как у меня…

Кажется, именно тогда я решил, что любви у меня действительно не будет.

Неожиданный звук тонким надоедливым жужжанием исподволь вторгся в звуки ветра, посвистывающего в незаделанных щелях, в потрескивание дров в печурке, в ровный гул тяги. Сначала я не обратил на него внимания. Но звук становился если и не громче, то все назойливее. Наконец я понял, что по реке идет моторка. Только сумасшедший мог решиться по такой реке, ночью, в полной темноте, когда буквально каждый метр мог оказаться последним. «Да нет, невозможно!» – подумал я. Пока меня не осенила совершенно идиотская мысль, показавшаяся мне единственно вероятной, – Птицын! Только он, по моему разумению, мог решиться на такое. Еще немного – и проскочит мимо. С реки наше жилище не разглядеть, в темноте и подавно. Кроме как сюда, ко мне, вряд ли у него другая цель. Наверное, что-то случилось! А может быть, с ним Ирина?!

Схватив ракетницу, я выскочил наружу. Звук моторки был отчетливо слышен, почему-то не приближаясь и не удаляясь. Очевидно, в темноте Птицын плутал в протоках.