Зона поражения

Максим Данилович нарочно сложил руки на груди под простыней. Боль совсем оставила, и ему было смешно на все на это смотреть. Он попробовал понять, что же произошло, но припомнил только мужскую руку в жесткой светло-коричневой перчатке, натирающую его лицо снегом, припомнил, как хрустнул сугроб под собственной спиной, когда его вынули из машины, отнесли в сторону и положили. Как его привезли в больницу, когда раздели и вымыли — а его вымыли, это точно, волосы еще сырые, — этого в памяти не сохранилось.

— Мне позвонить надо, — сказал он, приподнимаясь. — Домой позвонить. Жене.

— Нельзя вам. Лежите, — почему-то шепотом сказал санитар. — Я вас на операцию привез. Если очень нужно, я сам позвоню. — Мальчишка, непонятно зачем, расстегнул верхнюю пуговицу своего халата. — Не нужно вам шевелиться. Вам укол морфия сделали. Будете дергаться, снова заболит. С этим не шутят!

Из-под ворота его грязно-белого халата неопрятно торчала туго застегнутая на горле черно-красная байковая рубашка. Было слышно, как где-то там, за вторыми стеклянными дверями, повернули со скрипом кран. Раздалось шипение, и женский звонкий голос отчетливо выругался матом.

— Кати его сюда! — крикнул тот же голос.

— Я без бахил. — Так надень…

Откинув голову на маленькой жесткой подушке, Максим Данилович закрыл глаза, он хотел уловить присутствие морфия в своем организме, но ничего особенного не чувствовал, только слабость, кружение темноты, приятные какие-то воспоминания наползают, тепло скапливается в кончиках пальцев так, будто их все глубже и глубже опускаешь в воду.

Он очнулся от неприятного прикосновения, разлепил веки.

Он уже видел однажды над собой хирургическую лампу — множество отдельных маленьких серебряных отражателей, собранных в огромном сверкающем круге, но тогда в 68-м из него вынимали пулю. Повернул голову: женские руки притягивали его запястье ремешком. Второе запястье было уже притянуто, не оторвешь.

— Ну… Не надо… — забубнил он, собственный голос звучал, будто издалека. — Прямо распяли меня… Что я вам, Иисус Христос?

Он почувствовал прикосновение иглы, кололи в левую руку.

— Глупости не говорите, больной! — сказала, вероятно, уколовшая его медсестра. — Помолчите пока!

— Шучу… Шучу!.. Если надо, можете хоть гвоздями прибить…

Загораживая собой чуть тлеющую гудящую лампу, над ним нависло женское лицо. Сквозь стерильную повязку, будто узкая рана, проступили ярко накрашенные губы.

— Сейчас будет немного больно. Потом вы заснете.

— Маску! — скомандовал кто-то властно. Вспыхнула лампа, вся сразу. Ослепила.

«Никого я не задавил. Соскочил на тротуар, но никого, кажется, не задавил… На мне крови нет!..» Наехала на лицо черная резиновая маска. В легкие под давлением протиснулся сладкий прохладный газ. Лампа толчками, как от поворотов многофазного переключателя, меркла перед глазами.

Чернота, жаркая, тряская чернота разлеталась вокруг, как ночная речная вода под ударами ладоней, и остывала, тормозила, устанавливалась. То ли удары собственного сердца, то ли оглушило, и это беззвучно захлебывается дизель под сиденьем. Нет, не дизель. Он ощутил себя лежащим на спине, но сразу ничего не вспомнил. Даже не попробовал вспомнить, тряска сходила на нет. Он прислушивался к наступающей снаружи тишине, поискал в ней ориентиры. Шелест металла, еле различимый хруст бумаги. Такой звук бывает, когда, выдернув нож из своей жертвы, обтирают газетой длинное лезвие.

«Порезали меня, что ли? Нет… Не похоже… — Осторожно овладев собственной правой рукой, он попробовал ощупать свое тело. Тело было горячим и волосатым. На животе пальцы нашли узкое твердое вздутие. — Все-таки порезали… Нарвался-таки на ножичек, пьянь!»

3

Окончательно очнувшись, он ощутил неудобство, бессознательно нащупал справа от себя рычаг, потянул за него. Открыл глаза. Изголовье мягко приподнялось. Женщина в белом халате шагнула к окну и распахнула занавески. У нее была узкая спина. На голове аккуратная белая шапочка. Рядом с правым ухом подрагивало рыжее колечко волос. Кроме нее, в палате никого не было. Палата была двухместной. Вторая койка рядом с окном пуста и застелена. Уголком вверх стоит подушка. На покрывале букет роз, увязанный в целлофан. Он еще раз надавил на рычаг. Хотелось курить.

— Сейчас что, день?

— Вечер! — сказала она, но он не поверил.

Зимний свет, идущий в окно, был такой яркий, что от него моментально устали и заслезились глаза, так бывало, когда гонишь машину по трассе часов пять без передыху. Спинка кровати больше не поднималась. Быстрые пальцы подобрали рыжее колечко под край шапочки. Среди зимнего света заблестела ввинченная в мочку уха маленькая золотая сережка.

— Я сутки, что ли, спал?

Сережка была в форме остроконечного треугольничка, и смотреть на нее сквозь слезы оказалось приятно. Чистый свет, медленный-медленный снег за стеклом. Максим Данилович сосредоточился на золотом треугольничке, как на каком-то дальнем ориентире. Так можно было, возвращаясь из загранки и приближаясь к Москве, сосредоточиться на серебряной невесомой искорке — Останкинской телебашне.