«Зона свободы» (дневники мотоциклистки)

Дело в том, что картошка у родителей уже была, — на даче отец разработал специальный участок. Ну, а Алексей картошку брал у родителей — у них, кроме своего огорода был участок за Китоем. Кто выкопал последний урожай — какой-то злоумышленник или кто-то из преподавателей института просто перепутал поле, осталось загадкой…

И только несколько раз побывав на поле уже с Алексеем, я поняла, почему я так не любила эту работу: для нас это всегда была каторга, а в семье Алексея работа была в удовольствие. Здесь никуда не торопились, вовремя отдыхали, воды было вдоволь, все с удовольствием, вкусно ели в перерывах и никому не приходило в голову обработать шесть соток поля в один присест. Поле обрабатывали по очереди, в несколько приемов, а копать выходила вся семья, и то на это уходило два, а то и три дня. А куда было торопиться? На участок с собой обязательно брали сменную одежду, обувь, нитяные перчатки для защиты рук, после работы все отдыхали, неторопливо мылись, переодевались, и только потом везли картошку в Северный, где её уже потом, в течение недели неторопливо, тщательно просушивали, перебирали, складывали в мешки и убирали в просторный холодный погреб. Никто не надрывался, работали споро, дружно и в охотку. От самых слабых, вроде меня, никто и не ожидал многого — тут главное было участие. Делай как можешь, и сколько можется, — такой принцип делал работу необременительной и даже приятной.

Был и еще один момент, почему было невозможно работать на отцовской даче — он контролировал каждый шаг и начинал сердиться, если кто-то хотя бы немного отклонялся от его указаний. Да и ночевать было практически негде, а ехать за тридцать километров от города в битком набитом автобусе всего на несколько часов было настоящей каторгой.

За семнадцать лет владения участком отец так и не простроил дом: в те времена, когда участки выделяли, купить стройматериалы было невозможно — в стране с самими большими запасами леса стройматериалов не было. Отец вышел, как ему казалось, из положения, купив большой двухэтажный дом в деревне Суховской.

Деревня эта, существовавшая несколько сотен лет, вдруг кому-то не понравилась, и её, под предлогом того, что она стоит в промышленной зоне нефтеперерабатывающего завода, разорили — жителям дали квартиры в городе, а дома распродали дачникам на вывоз. В доме, который за сто рублей купил отец, до революции был постоялый двор.

Отец пронумеровал сруб и разобрал его, обнаружив под нижними венцами монеты 1837 года. Когда я побывала на разборе, мне пришла в голову мысль, что дом нужно оставить в покое, а на дачный домик нам вполне бы хватило новенькой сухой конюшни, выстроенной на краю. Но отец решил по-своему — дом он с помощью каких-то знакомых перевез на участок, и громадные бревна и простенки заняли половину участка, а конюшню, как оплату за труды, отдал помощникам. Один из них этим же летом выстроил себе домик. Отец же несколько лет строил громадный фундамент, потом копал глубокий подвал, который укреплял кирпичом и бетоном. В первую же зиму у него украли простенки, а потом дом, который и так уже простоял полторы сотни лет, начал гнить, потому что отец накрыл его листами железа и линолеумом, чтобы его не разворовали еще больше. Наверное, отец рассчитывал на то, что мой брат, который жил в Москве, вернется, и они вместе сложат дом, потому что одному человеку невозможно было сложить лиственничные колоды. Но брат не вернулся, и дом продолжал гнить, все глубже уходя в землю.

Теперь дача перешла ко мне, и не было никакой возможности от неё отказаться или продать — мама любила копаться в грядках и жила в крохотной, темной времянке с апреля и до октября, — до первых морозов. И хотя ни земля эта, ни времянка, ни штабеля гниющих бревен не были мне нужны, я приняла все это, как принимают родовое проклятие, как жернов, который вещают на шею, как хомут, в который впрягаться легко, а освободиться — трудно. И не было никакой возможности отделаться от этой дачи. Никакой. Разве что сбежать от всех. Так у меня даже мотоцикла не было, чтобы сбежать…

— Не горюй, — утешил меня Алексей, — ведь это только дача. Работы, конечно. много, но ведь и мотоциклы мы ни в коем случае не забрасываем. Поедем в отпуске, куда хочешь. Куда ты хочешь?

— На Алтай…

— Ну, поедем на Алтай. Я сяду на Гиперболоид, ты — на «Соло» и поедем.

— Но «Соло» — не мой мотоцикл.

— Ну, разве это важно? Если важно, давай, перепишем его на тебя, и он будет твой.

Хочешь?

— Нет. «Соло» — не мой мотоцикл.

Походив по участку, Алексей вздохнул.

— Это не дача, это огород Робинзона Крузе…

И в самом деле, отец экономил на стройматериалах и досках, берег их на дом, а теплицы строил из горбыля, который таскал из лесу, горбылем обкладывал грядки.

Проходы между грядками были кривыми и узкими, на тропинках скопилась грязь. Одна из теплиц обвалилась, словно до этого её поддерживал только упрямый дух хозяина.

Штабели гниющих бревен были накрыты ржавыми, зазубренными листами железа, из досок торчали гвозди…