Зорге. Под знаком сакуры

— Ничего себе баварские колбаски, которые подали к пиву вместе с сахаром и повидлом, а про горчицу забыли. — Зорге удрученно покачал головой.

— Убит генерал Дзетаро Ватанабэ — прославленный человек, герой Японии, — об этом имени Зорге слышал много раз, Ватанабэ был главным инспектором обучения японской армии, — убит генерал Тецедзана Нагата, — Ходзуми загнул на левой руке два пальца, глянул на них незряче и печально, Нагата был начальником департамента в военном ведомстве, — убит министр финансов Такахаси и лорд-хранитель печати адмирал Сайто, — Ходзуми загнул на левой руке еще два пальца. — Заговорщики пока не унимаются. Но верх они не возьмут. — Ходзуми отрицательно покачал головой.

— Это и ежу понятно, — произнес Зорге фразу, совсем непонятную для Ходзуми, споткнулся: разные сорные слова прилипают к нему мертво, очень любят Рихарда, он удрученно хмыкнул: нет бы вместо ежа упомянуть Орлеанскую деву, маршала Мюрата, давно лежащих в гробу, или королей делового района Токио Маруноуци, но он зациклился на еже… Тьфу! А жизнь королей понятна всем. В Японии есть милое словечко «дзайбацу», состоящее из двух половинок-иероглифов: «дзай» — это деньги, «бацу» — род, семья, клан, в итоге получается «клан богатых». Бери любое имя из этого клана и используй хоть налево, хоть направо — поубедительнее ежа будет. И чего это привязалась к нему мусорная фраза? Заминка была короткой, Ходзуми ничего не заметил. — Да, ежу понятно, — сказал Зорге, — ведь заговорщиков не поддержал ни один из японских гарнизонов.

— Главное не это, главное — мятеж не поддержал ни один из толстых кошельков. Ни богатеи Гинзы, ни миллиардеры Маруноуци, а это — извините… — Ходзуми красноречиво развел руки в стороны.

Значит, все четыре кита, на которых держится экономика Японии, «Мицубиси», «Мицуи», «Самотомо» и «Ясуда» отвернулись от «Молодых офицеров». А это конец — тем остается только одно: браться за ножи и выпрастывать себе кишки. Финита!

— Ну что, «Молодые офицеры» сами выбрали себе судьбу, заказали харакири и им преподнесли это кушанье на фарфоровом блюде с красной каемкой — под цвет крови. Сверху положили жертвенный ножик.

— Жалко только, Араки себе этого не сделает, — произнес Ходзуми тихо, — молодые дураки при офицерских звездочках это сделают, а он нет. Плохо то, что от этого заговора будет хуже всей Японии. Прежний кабинет министров уйдет в отставку, его место займет новый кабинет — фашистской ориентации.

— Но фашист Араки свою партию проиграл, — не удержался Зорге от восклицания, — у него не осталось ни одной козырной карты…

— И обычных карт нормального достоинства — тоже. Только вот новый кабинет министров — я не знаю, кто станет его главой, — будет обязательно сориентирован на фашизм. Отдаю руку на отсечение, Рихард.

Зорге поскреб пальцами щеку — что-то там начало дергаться: то ли нервы вконец истерлись, то ли еще что-то, следом в висках возникла боль: вначале в правом, потом в левом, — он невольно вздохнул:

— А иного расклада быть не может?

— Не может. Совершенно исключено, Рихард. Если произойдет это, я назову лучшие аналитические умы Японии обычными детскими пустышками.

Они прогуливались по аллее небольшого зеленого сквера. Чем хорош Токио — здесь много зелени, много уютных тихих скверов, всюду расставлены скамейки, где можно посидеть, переговорить. Зелени, в общем, столько, что зимний месяц февраль совсем не чувствуется. Сквозь ветки деревьев была видна высокая, сложенная из красного прокаленного кирпича башня университета Васэда.

Впереди по дорожке шел пожилой японец в песочном шерстяном пальто, держа под руку маленькую скорбную женщину с седой непокрытой головой.

Пара была трогательная, пожилой человек, похоже, был любящим сыном, седая старушка — матерью, сын не отступал от матери ни на шаг, предупреждал каждое ее движение, свои шаги старался подладить под ее мелкую семенящую поступь, Ходзуми даже замолчал, глядя на эту пару, глаза его потеплели. Зорге тоже умолк.

— Сядем на скамейку, — через минуту предложил Ходзуми, шумно втянул в ноздри воздух. — Мимоза цветет… Весна. Честно говоря, я уже забыл, как цветет мимоза, — на лице Одзаки возникло что-то жалобное, словно бы он жалел самого себя, но это выражение тут же исчезло: он был не из тех людей, которые позволяют, чтобы их жалели, — все работа, работа, работа… В детстве я любил мимозу больше всего, много больше других цветов.

По календарю еще была зима, но в Токио цвела уже не только мимоза: подле каждого дома, на каждом пятаке земли, даже если это был голый твердый камень, обязательно что-то цвело — камни обставляли глиняными кюветками, а в кюветке можно вырастить что угодно, даже баобаб. Каких только растений, каких только цветов не было у порогов здешних домов!

Зорге продолжал обдумывать информацию, полученную от Ходзуми. Выходит, любой поворот в политической жизни нынешней Японии, каким бы он ни был, будет хуже для Советского Союза. Все только темное и ничего светлого.