Зорге

Теперь необходимо было сообщить Центру, с какого места в статистическом ежегоднике надо начинать брать цифры для расшифровки. Необходимость эта возникала оттого, что я всякий раз использовал новую страницу, и отсчет цифр начинал с другой строки или с другого столбца. Это сообщение кодировалось отдельно. Под цифрами четвертой “пятерки” дважды закодированного текста я записывал номер страницы и цифры, обозначавшие строку и столбец. Под ними я, кроме того, записывал еще и третью с конца “пятерку”. Все это складывалось… Специалисты-криптографы нескольких государств… не смогли расшифровать ни единого слова из наших радиограмм! Ни Рихард, ни я не хранили никаких записей, которые касались бы нашей системы кодирования, – ее мы держали в голове… Возможно, кому-то такая система кодирования покажется чересчур громоздкой и трудоемкой. Им бы я заметил, что нам в любом случае было важно обеспечить абсолютную надежность: во-первых, исключить возможность дешифровки наших радиограмм, во-вторых, естественно, гарантировать безопасность нашей разведгруппы в Токио. В этой связи необходимо также упомянуть, что во время выполнения задания в Японии я без труда мог зашифровать 500 “пятерок” в час и за такое время передать в эфир такое же их количество»[636]. И так – каждый день, неделя за неделей, несколько лет подряд для огромного массива информации перед тем, как привезти рацию на новое место, достать передатчик, привести его в рабочее положение, раскинуть антенну – это и есть то, что называют «подвигом каждый день». Но в результате это привело к тяжелейшему нервному истощению и неспособности Клаузена хоть сколько-нибудь упорствовать на следствии.

Известно, что радист «раскололся» сразу после задержания, возможно даже в первые часы пребывания в полиции, не выдержав мощного психологического прессинга, морально обессиленный многолетним ожиданием ареста. Он раскрыл японцам шифр, хотя сам впоследствии отрицал это[637]. Среди его показаний сохранилось признание в том, что в последние годы работы он радировал около четверти информации, передаваемой ему Зорге: «Причина того, что я не посылал все, это, во-первых, то, что Зорге давал мне слишком много текстов для передачи, и слать их все было бы слишком большой работой. Помимо этого, у меня больное сердце, а я не хотел подрывать свое здоровье. Во-вторых, мне стала претить шпионская деятельность. В последнее время моя вера в коммунизм значительно пошатнулась, а желание продолжать серьезную разведработу совершенно пропало»[638]. Его показания и воспоминания о работе в Токио изобилуют неточностями и, возможно, надуманными моментами, подобными неясной истории с мотоциклетной аварией Зорге. Нельзя исключить и того, что как раз по причине готовности сотрудничать с токко он сразу был переправлен в следственную тюрьму.

«Ночью меня, закованного в наручники, под охраной трех полицейских отвезли в автомобиле в недавно построенную тюрьму Сугамо, – писал Клаузен. – Там я в первый раз предстал перед следователем. Каждый день меня возили на допросы вместе с заключенными-японцами. При этом каждому из нас надевали на голову островерхий соломенный колпак с прорезью для глаз, чтобы заключенные не могли узнать друг друга. Японцам надевали кандалы, а кроме того, еще и привязывали их друг к другу. Я же, как “особый” заключенный, удостоился даже никелированных наручников. Остальным надзиратели надевали ржавые кандалы. К заключенным-японцам меня тоже не привязывали, зато справа и слева от меня постоянно находились два охранника. В подвале здания суда нас снова заперли в камеры, из которых потом по одному выводили на допрос. Я не мог ни видеть, ни узнать членов нашей группы. Все это продолжалось в течение года».

Показания Клаузена на следствии, а точнее, то, что мы об этих показаниях знаем, говорят о том, что он либо старался доказать японцам свою нелояльность советской разведки, либо действительно всеми возможными путями, начиная примерно с 1938 года, саботировал деятельность резидентуры «Рамзая». Получив после памятной мотоциклетной аварии ключ к шифрованию и пользуясь безграничным доверием Зорге, радист сам решал, какие телеграммы ему отправлять в Москву, какие попридержать, а какие просто выкинуть. Разведка перестала быть для него делом жизни, превратившись в досадную помеху для получения от этой жизни удовольствия. По выражению Роберта Вайманта, «…он нашел свое призвание в бизнесе: то, что началось в виде прикрытия, превратилось для него в предмет радости и гордости»[639].