Зорич

Вот и мыкался душевно несчастный Семён Иванович. По вечерам, таясь, как тать, бродил вокруг гнёздышка похищенной любови. А оттуда через распахнутые окна, не стыдясь, на всю округу под залихватские вопли гармоники нёсся до невозможного противный голос счастливого соперника, да ещё обиднее того — в полном созвучии с тонким голоском изменщицы. Понял Семён Иванович, что его возлюбленную увели навсегда, в тот запомнившийся, как бы в чёрной рамке, солнечный день, когда его, задумавшегося, ушедшего в себя, чуть не сбил, не затоптал бешено мчавшийся пожарный обоз. Под дикий рёв трубы мимо проскочил в ряду других он — спешащий на бой гладиатор в блестящей, как солнце, начищенной кирпичной крошкой и отполированной медной каске.

Мимо отпрянувшего Семёна Ивановича промелькнули наглые цыганские глаза и распушённые ветром рыжие усищи. И этим кончилось всё, понял онемевший, застывший в пыльных облаках Семён Иванович, что с этим кентавром победителем ему не быть. И пошла дальше жизнь пресная и спокойная. Подружился, близко сошёлся с Яковом Силычем. Ушибленные жизнью, в первые дни знакомства они излили друг другу до дна наболевшее. Позже, словно стыдясь своей откровенности, никогда боле не поднимали этой темы, щадя другого.

Открыв обитую для сохранения тепла старым одеялом дверь в комнату Якова Силыча, сыщик окликнул друга. Тот, зажав коленями проживший нелёгкую жизнь валенок, зашивал дыру в пятке новой, из толстого войлока, подошвой, ловко, слаженно орудуя шилом и длинной, просмоленной ваксой толстой ниткой. По правую руку на столе в окружении куска сала, надрезанной луковицы и надкушенного ломтя ржаного хлеба высилась четверть с наводящей сомнения мутной жидкостью и парой гранёных стаканов — намёком на то, что Яков Силыч знает меру, потому что не пьёт в одиночестве.

— Присаживайтесь, Семён Иванович! — пригласил к столу набравшийся за долгие годы проживания в городе присущего коренным горожанам такта гостеприимный Яков Силыч. — Перекусим, чем бог послал.

Сыщик, не чванясь — за годы знакомства они свели на нет это недостойное истинной дружбы чувство, — налил треть стакана недружелюбно пахнущей жидкости. Закусил ломтиком сала и луковицей.

— Послушай-ка, Силыч, ключ от калитки положи вниз, как обычно. Приду поздно — служба.

Силыч понимающе кивнул головой:

— Удачи!

Половину боковой комнаты Семёна Ивановича занимал внушительного размера шкаф — изделие мастера на все руки Якова Силыча. Распахнув на две стороны дверцы, сыщик постоял, раздумывая. И было над чем. Стройненько, спина к спине предметы верхней одежды всех времён года. Тут тебе и балахон извозчика, и лёгкое пальтишко на «рыбьем меху» с бархатным воротничком, и траченное молью зимнее пальто с лисьим воротником, и что-то ещё, на первый взгляд не распознаваемое. Заканчивали ряд всякого рода пиджаки и курточки. Заметен был слегка залоснившийся рукав не то фрака, не то смокинга. Рядом — брюки, штаны и порты. Рубахи всякие, с претензиями — под запонки и без. Косоворотки и другие — «бесфамильные». Совсем внизу рядком торчали носки полутора десятков всяких башмаков. Некоторые очень приличные даже. На правой дверке — небольшое зеркало. Под ним — откидная столешница на шарнирах, а выше — несколько париков лохматых и поскромнее. Цилиндр, шляпа и три картуза разных. Рядом на полочке какие-то баночки, скляночки с непонятным непосвящённому содержимым и кисточки. На левой дверке на гвоздиках пара зонтов и трость.

Через четверть часа из калитки доходного дома по улице Покровской, 48, вышел господин при шляпе, сдвинутой на затылок, чем подчёркивался дружелюбный нрав его обладателя, с аккуратно приглаженными, тронутыми сединой волосами и с легкомысленно торчащими вверх усиками. В лёгком пальтишке, зелёном, с бархатным воротничком, не совсем по сезону, но модном ещё. Лёгкой походкой, не косолапя, ловко выворачивая носки начищенных штиблет, двинулся в сторону уже засветившей фонари ближайшей к центру улицы. На углу снял, слегка поторговавшись, экипаж, соответствующий статусу человека в ещё модной шляпе.

В ресторане первого этажа гостиницы «Ренессанс», пройдя мимо гайдука в галунах с шевронами и кистями, мимо оскалившего пасть медведя и большой бочки с дотянувшейся до высокого потолка засиженной мухами пальмой, добрался до гардеробной. Небрежно сбросив на стойку пальтецо, протянул шляпу, стараясь не смотреть в лицо старого еврея, который, повидав на своём веку немало хлыщей, сразу раскусил Семёна Ивановича и встречал его всегда ехидною улыбкой. Устраивая иногда для праздника души походы в ресторан, Семён Иванович, отходя от гардеробной, даже затылком чувствовал его ироничный взгляд. Слава богу, первая же рюмка притупляла это тягостное чувство, а к концу праздника, набравшись, он кидал на стойку кой-какую мелочь и тянулся похлопать по плечу старичка с усталым лицом и такими добрыми глазами.