Зорич

Сев на своё любимое место ближе к эстраде, у окна, затянутого собранной в складки, многоцветной, с блёстками, явно восточной тканью, он сделал заказ, напомнив себе: «Сеня, не расслабляйся, деньги казённые, ты на работе нынче. Не расслабляйся, Сеня!» Сыщик окинул цепким взглядом зал и, не найдя там ничего для себя интересного, стал ждать, экономно пропустив сквозь сжатые зубы несколько капель «Смирновской». Стал, смакуя, не торопясь, прихлёбывать, наперчив, горячую, едва не с парком, миску селянки. После первых же нескольких ложек Семён Иванович почувствовал вдруг, что он чей-то объект внимания. Собравшись, как собака, почуявшая дичь, он, не выдавая себя, не двигая головой, пробежал глазами по залу. Нескольким парочкам и отдельно сидящим посетителям он был явно ни к чему, а вот та девица с рыжими волосами питала к нему явный интерес и не скрывала этого. «Господи, пронеси! Только этого не хватало мне!» — поёжился Семён Иванович. Но тут мысли его и внимание переключились на тройку ярко одетых цыган, которые уселись на стульях вдоль задней стены эстрады, и тут же послышались какие-то непонятные разноголосые выкрики. Забренчали жалобно гитары. И на эстраду дружною стайкой выпорхнули, потрясая бубнами, в цветастых длинных платьях молодые цыганки. То синхронно, то вразнобой, вдогонку, грянули удивительно слаженной кутерьмой звуков в умелых руках гитары, и, не мешаясь в общую гамму, вплелись сильными голосами слова о чём-то забытом и навеки потерянном. Пустив скупую мужскую слезу, Семён Иванович, растроганный, махом осушил стопку, не раздумывая, вновь наполнил её из графинчика. Когда он добрался до ростбифа с зеленью, его уже ничуть не беспокоили бесстыжие взгляды рыжей особы, скорее льстили даже. Небрежным жестом бонвивана рука потянулась закрутить ус, но, должно быть, ангел-хранитель предостерёг: не тронь, вдруг оторвётся, клей — штука ненадёжная. Одурманенный легкомысленной атмосферой зала, полной то неизбывной тоски, а то зовущим непонятно зачем и куда пением искусников-цыган, а более того — опустевшим графинчиком, Семён Иванович ничуть не удивился и даже, расшаркавшись, приложился к ручке той самой рыжей, появившейся как-то сразу, будто ниоткуда, со словами:

— Сударь, не будете ли вы так любезны проводить даму до экипажа?

«Конечно же буду, о чём речь?!» Влекомый дамочкой, кое-как напялив шляпу, едва не сбив парик, не сразу попав рукой в нужный рукав, не понял, что сказал ему шёпотом старик, вскользь, несерьёзно, в голову заскакивала какая-то странная мысль о морфологии, то вдруг: «Почему „Сирень“, а не „Мадам Коко“»? Не одумался даже тогда Семён Иванович, когда, подхваченный под руки чужими крепкими, перебирая мелко-мелко невесомыми шажками, оказался вдруг лицом к лицу с той рыжей из зала. Семён Иванович заулыбался ей, как старой знакомой, железные тиски бросили его, руки безвольно повисли, зашатало Семёна Ивановича. А девица прошипела вовсе уму непостижимое:

— Ты, хмырь, не вздумай вякать, а то…

Чьи-то, не её, а чужие руки пробежались, не беспокоя, по его телу, перед глазами появилось вдруг его родное портмоне. Рука непроизвольно дёрнулась — заговорил инстинкт собственника, и Семён Иванович тут же получил им по щеке, хоть и тощим, но тяжёлым, кожаным, со словами:

— Тоже мне фармазонщик, фраер хренов!

И тут события приняли как бы другой окрас. Затрещал, булькая, свисток, затопали тяжёлые шаги бегущих средь кустов. Загомонили чьи-то голоса. Семёна Ивановича, заботливо застегнув пуговки пальто, повели обратно, рядом шла какая-то сердобольная женщина. Бережно держала сыщика под руку и, жалеючи, выговаривала:

— Что же ты так, миленький? Ведь если бы не Абрам Борисович, всякое могло случиться. Ведь им что, аспидам?! Нет у них жалости!

Семёна Ивановича обратно привели не в зал, а через чёрный ход на кухню, усадили рядом с тёплой печкой и напоили горячим чаем с бубликом. В общем-то, в злополучный вечер больших потерь Семён Иванович не понёс. Чего уж там, дело житейское, с кем не бывает. И дальше кухни история эта не пошла. Сыщик долго переживал её молча и из гордости не поделился ею даже с другом своим Яковом Силычем, дабы не нанести урона своему реноме. И неудивительно, ведь даже умный, опытный, как Семён Иванович, человек не без греха — тщеславия.

Глава девятнадцатая

Осень — мерзкая, слякотная — кончилась ноябрём. Стало подмораживать. Пошёл долгожданный снег. А через пару недель крыши домов уже горбатились снежными шапками. Во дворах узенькие дорожки в метровых сугробах, деревья с повисшими от сырого снега ветками, а на дорогах узкой лентой — двум саням едва разъехаться — тянулась расчищенная колея. Всё кругом белым-бело. А снег, поблёскивая гранями снежинок, всё сыпал и сыпал крупными хлопьями не сосчитать какой уж день из глубины серой бездны.