Зорич

Всю зиму не раз за неделю Александр посещал дом Зоричей. Приходил нагруженный коробками, торопливо скидывал пальто с плеч, снимал боты — и в гостиную. Привыкший к нему Дима тянулся к нему руками. Пили чай с вишнёвым, им любимым вареньем. Слушали песни цыган и народные песни. Дима вырывался из рук крёстного и пытался заглянуть в раструб граммофона. А тот счастливо смеялся. Они понимали друг друга, это было заметно. Обременённый какими-то делами, которыми он не любил делиться, Александр на глазах оттаивал. Он по натуре был человеком лёгким, душой компании. Анна сразу поняла это. С его появлением жизнь наполнилась каким-то новым, беззаботным содержанием. Сидели допоздна. Когда утомлённый Дима засыпал на руках, Анна и Александр уносили его в детскую, укладывали в постель и на цыпочках, закрыв дверь, возвращались в гостиную. Начинался, как правило, серьёзный разговор, он тянулся иногда так долго, что Александр укладывался спать в доме. Тема была одна — обстановка в империи. Есаул больше слушал, говорил Александр, горячась и размахивая руками:

— Ты задумайся, Евгений, куда всё идёт. Народ потерял веру в царя-батюшку. Всё затрещало по швам! Эти толпы с красными флагами. Они сплочены, организованы, ими управляют, у них вожаки. А песни?! «Мы наш, мы новый мир построим…» А что мы будем делать в их мире? Вряд ли нам там найдётся место! Народ озлобился против опоры самодержавия — казаков. Что будешь делать ты, Евгений? Разгонять палками отчаявшийся народ? Ещё несколько лет — и всё полетит к чертям. Надо устраиваться в благопристойной Европе. Отпусти, Евгений, Аннушку и Дмитрия со мной во Францию. Когда решишься сам, уходи в отставку — и к нам. Ну же, братишка, решай!

Евгения раздражали эти разговоры. Но ещё больше настораживало упорное молчание Анны. Не проронив ни слова, она так смотрела ему в глаза, что было ясно, что она готова хоть сейчас собираться в дорогу, вот только Дима проснётся… Такие беседы за полночь кончались обычно тем, что есаул, буркнув: «Покойной ночи!» — уходил в спальню. Читая сводки, он знал — ситуация тревожная. В Малороссии, спровоцированная черносотенцами, прокатилась волна еврейских погромов. В столице — стачки с экономическими требованиями. В деревнях то тут, то там крестьянские бунты. Докатились они и до их спокойного в прошлом края. Участились поджоги помещичьих имений. В двухстах верстах от Приморска сожгли мельницу местного латифундиста. Завязалась кровавая драка. Несколько человек серьёзно пострадали. Ездил разбираться Жлуктов. Привёз несколько зачинщиков. Их ждал суд и каторга. Участились случаи неповиновения властям. Они, со слов Корфа, были организованными и имели всё чаще политическую окраску. Казаков всё чаще стали привлекать к исполнению чисто полицейских функций.

Казаки Зорича, участники закавказских экспедиций, из уважения к нему не выражали неудовольствия вслух, но Евгений Иванович знал их настроения. Всё чаще в голове мелькала мысль, что со дня работы у Корфа он уже не казак, а жандарм третьего управления. Мысль эта постоянно присутствовала и давила. Ненадолго улучшилось настроение, подумалось даже, что не всё так уж и плохо, после того как Загоскин привёл к нему за интервью молоденькую журналистку из местной газеты «Весть». После трёх дней «пыток» она оставила его в покое. Так ему показалось. И напрасно. Через несколько дней, когда проходил по коридору в свой кабинет, ему показалось, что все встретившиеся смотрят на него и здороваются как-то не так. Всё стало ясно, когда на столе он обнаружил газету, один лист которой целиком был о нём, с фотографиями из столичных газет того времени. Вот он на Кара-Булате, здоровенном жеребце, который в стычках бил копытами и кусал коней соперников. Вот он совсем ещё молодой, но уже при усах и Георгии. Вот в госпитале после ранения: он в кровати, а кружком — девицы из Смольного. Целиком перепечатанная из столичной газеты статья, как он в схватке зарубил четырёх нукеров хана в Ленкорани. А вот и о конце боевого пути. Заматеревший, со вторым уже Георгием и молодым Кисметом. Прочитал есаул всё, и грустно стало. Подумалось философски, совсем не по возрасту даже, что жизнь в самом деле коротка и всё будет так, как оно уже было и ещё, дай бог, будет. Засунул было газету в стол, но передумал. Сложил несколько раз и положил в карман кителя — Анне, пусть почитает.

* * *

— Ну садись, садись, проказник! Знаю, чего ты хочешь.

Александр, положив ногу на ногу, держа Димку за руки, посадил его на ступню и стал подкидывать визжащего, захлёбывающегося от восторга малыша вверх.

— Да, сынок, скоро у меня не хватит здоровья играть в такие игры! — ссадив не с первой попытки с помощью брата, не желавшего уступать малыша, «с небес на землю», проговорил, отдуваясь, вытирая вспотевшее лицо надушенным платком из жилетного кармана.

Предоставленный себе Димка, сосредоточив внимание на стоявшем в углу туго набитом кожаном саквояже, быстро-быстро подполз к нему, встал, ухватившись за ручку, и сделал попытку утащить его в сторону. Братья, переглянувшись, дружно рассмеялись.