Зорич

Злободневное совещание запомнилось благодаря этому казусу, так как протокола собрания не велось в силу его секретности, а темы его менялись только датами и временными промежутками. Правда, ближе к обеду уже, когда актуальность события потеряла остроту и сидевшие за длинным столом разбились по интересам каждого из отделов, всплыла-таки тема, заставившая всех оживиться. Задремавший было старейший из сыскарей Лукин Тарас Евграфович с головой, дико заросшей волосами, торчащей вперёд порыжевшей бородой и пучками волос из ушей и на кончике мясистого носа, разбуженный громко сказанной фразой: «…Плохо вот, что нет у нас из местных черкесов или чеченов…» — похлопав глазами, высказал своё сокровенное:

— А на кой они хрен нам? С ними, едрёна корень, не выпьешь даже!

Осмелевшая Колокольцева захохотала насмешливо. Загоскин престрого глянул на неё, прихлопнул ладонью папку с бумагами, и та притихла. Осмыслив назидательный жест начальника, Лукин поправился:

— Я это к чему? Иногда вот страх как на откровенность надо вывести, а без этого, — постучал пальцем по кадыку, — хренушки, как ни старайся.

Дружно согласились. Потом каждый рассказал что-нибудь своё. Развеселились было, но Загоскин, посмотрев на часы, сказал строго:

— Обед уже. Все свободны.

Задвигав стульями, договаривали уже каждый своё на ходу.

Глава двадцать пятая

Пожелав покойной ночи и проводив поцелуем Аннушку и непокладистого, с уже наметившимся, требующим уважения, мужским характером Димку, желавшего провести остаток вечера на диване вместе с едва отбившимся от его посягательств родителем, Евгений Иванович, с облегчением вздохнув, взял в руки ворох парижских газет, принесённых братом в прошлый визит. Просмотрев наскоро, посетовав на ничтожное знание французского и устав бороться с наступающей дрёмой, есаул отложил газеты, сдаваясь, зевнул и закрыл глаза. Уснул, должно быть, сразу, без тягостных раздумий на темы, которыми мучают нас ночные кошмары.

Однако пробуждение случилось с чувством, будто и сна не было, только что глаза закрыл — и тут же Аннушка трясёт крепко за плечо, смотрит, наклонившись вниз к нему, и говорит странно спокойным, но каким-то чужим голосом:

— Евгений, ради бога, проснись! Мы горим. Нас подожгли, на дворе какие-то чужие люди.

Есаул пришёл в себя сразу, встав, развернул Анну за плечи лицом к спальне, сказал:

— Иди к сыну. Не бойся. Я всё улажу.

Снял с ковра на стене кинжал с тяжёлым клинком и длинную шпагу, и, как был, в халате и лишь надев домашние туфли, прошёл коридором, и ткнул наружу входную дверь. Понял: чем-то подпёрто снаружи. В окне, озарённые пламенем, маячат, не скрываясь, какие-то люди. Метнулся на кухню, к двери во двор, которой пользовалась прислуга. Не почувствовал даже радости — не заперта. Распахнув, выскочил наружу. В лицо пахнуло дымом. У угла дома человек, держа в руках какую-то посудину, поливал стену. Обернувшись на стук открывшейся двери, бросил бидон, выхватив из ножен большой кинжал, пошёл навстречу. «Керосин», — подумал есаул. Привычным на Дону, освоенным ещё в детстве приёмом отбил руку противника вниз и в сторону и ткнул шпагой. Всхлипнув, человек мешком осел на землю.

Горел сарай, пристройка дому. Подожжённые снизу доски лизали языки пламени, поднимались вверх и гасли в чёрном небе роем мятущихся искр. Было светло, как днём. Есаул с давящей ненавистью подумал: «Слава богу, вас всего трое!»

В тишине, нарушаемой лишь потрескиванием горящих досок и гулом набирающего силу пламени, они стояли, внешне спокойные, и будто не проявляли интереса к происходящему, даже, как показалось Зоричу, с ленцой о чём-то переговаривались. «Бывалые», — сжав зубы, подумал он. Двоим лет до сорока, крепкие, плечистые. Третий совсем мальчишка, подумал есаул. «С тобой не будет мороки».

Сделав пару шагов навстречу, негромко свистнул. Молодой, резко обернувшись, вскрикнул и отпрянул в сторону. Двое, не торопясь, о чём-то коротко переговорив, двинулись к есаулу. Метнувшемуся вперёд молодому одетый в светлый бешмет что-то сказал, и тот по кругу пошёл в сторону. «Зайдёт со спины, если получится, — подумал есаул. — Ну-ну, давай».