Зов горы

– Крутило его, дочка. Всегда крутило. Но спасение рядом, только иди к Богу, он уж и объятья раскрыл. Мог он спастись. Молился, веру нашу принял, фамилию.

– Вы тоже Нагибина?

– Ага-ага, – закивала она. – Нагибины мы.

– Почему Мирон из Москвы уехал? – спросила я. – Что случилось?

– В Любушкино согласие он поехал, места бабкины хотел посмотреть. Дно это теперь морское. И девок там увидел. Молодых.

– В Любушкином согласии? – переспросила я. – Но…

– Не веришь? – огорченно сказала она. – А ты верь! Митька – черный рыбак. Чудище, осташ. Мирон хотел девок освободить, но Митька ружжо наставил. Говорит, уходи, жалею тебя за доброту. Последний раз жалею. Пути наши теперь разошлись. И больше, говорит, не увидимся. Вот так-то. Так оно и понятно: теперь ему одна дорога.

Она помолчала, сурово глядя на гору.

– Освободить девок, – повторила я. – Значит, они живы?

– Живы.

– И где они?

– Так я же говорю: в Любушкином согласии. Откуда бабка Миронова. Ой, он парнем еще тот был ходок. Все оттуда идет! Кровь, дочка – не вода.

– Но если девки живы, – сказала я. – то почему Мирон не пошел в полицию?

– Нам нельзя, дочка. Мы отдельно.

– Но это живые люди!

– Да. И Митя матерью поклялся и сестрой своей, что отпустит девок.

В этот момент в окно стукнули. Я снова увидела мальчишку. Он подавал какие-то знаки.

– Картошка сварилась, – сообщила женщина. – Сейчас принесу. У тебя посуды своей нет?

– Нет. Откуда?

– Я бы молока налила, – объяснила она. – В нашу-то нельзя. Ты прости, что в дом не зову, у меня муж строгий, не разрешает, чтоб на святые образа смотрели. Можешь к Бердюгиным пойти, если надо заночевать. Они пускают. Я отведу.

– Нет, я уже скоро поеду.

– Подожди. Я сейчас…

Она ушла за картошкой.

Я сидела на завалинке и смотрела на зубец Белухи, все еще различимый на фоне темнеющего неба. Справа от него уже появилась первая голубая звезда.

Она вышла с вареной картошкой на газете. Положила ее мне на колени, я почувствовала приятный жар. Она достала из кармана кулек с солью и насыпала на газету немного.

– Кушай, дочка, – сказала она.

И я стала есть. Картошка была очень вкусная: рассыпчатая, сладкая, ароматная, она была полита постным маслом и пахла семечками. Я посыпала ее крупной серой солью.

– Обида, – произнесла женщина и снова перекрестилась.

– Что?

– Носил он ее, отпустить не хотел. Думал, что его родных убили. Мы говорили: ты не знаешь и знать не можешь. И судить не можешь. Бог все знает и Бог всем воздаст. Но он сам захотел суд вершить. Разве он Бог?

Я помолчала. Картошка вдруг показалась мне сухой, буквально застряла в горле, мешая дышать. Она же смотрела на гору и слегка покачивала головой.

– …А кто мы, чтобы судить? А, дочка? Да разве это мыслимо таскать в себе такую злобу? Выгнать ее надо, выдавить, как чирей, с самым корнем.

Я тоже посмотрела на гору. С ее вершины лился на меня нежно-голубой свет затухающего дня. Мне показалось, что я вдыхаю этот свет, что он поступает мне в легкие, а затем – в кровь.

И в этот момент вдруг произошло невероятное. Из моих глаз брызнули слезы, причем, брызнули с такой силой, что я увидела дымящиеся капли на снегу в метре от себя. Я зарыдала в голос.

Я плакала из-за того, что три последних года своей жизни, три чудесных года моей уходящей молодости превратила в злобный ад, движимая теми же чувствами, что и чудовище Митя.

Я, как и он, обиделась. Я решила, что могу судить. И это дьявольское высокомерие превратило меня в такого же беса.

И теперь мне надо выплакать эту мерзость, выдавить ее и все начать сначала.

Я плакала, постанывая, мокрая картошка сыпалась у меня изо рта, а женщина в платке безо всякого удивления гладила меня по голове.

– Дави, дочка, дави, – приговаривала она. – Чтобы корень вышел.

И он вышел.

По Белухе пробежал последний закатный луч, и еле заметное облако снежной пыли сорвалось с ее вершины и растаяло в небе. И я поняла, что отныне здорова. Мне стало так легко, словно у меня вынули из сердца гвоздь.

А потом я подумала, что у Мити не получилось вылечиться в этих волшебных местах. А у меня получилось…

Стремительно навалился вечер. Я вытерла последние слезы, свернула газету с картошкой.

– Простите, – сказала хрипло. – Я, наверное, сильно устала… Перенервничала…

– Дочка, – произнесла она. – Ты его останови…

– Хорошо.

– И спаси этих девок. Мирон сказал, они живы. Но скоро умрут.

Я помолчала.

– Ай, сколько грехов вокруг, дочка, – произнесла женщина. – Сколько грехов…

Глава 47

Первый человек, которого я увидела в зале прилета Домодедова, был Коля. Понятия не имею, как он узнал, что я должна прилететь из Горно-Алтайска, но факт остается фактом: он стоял в проеме с букетом роз и похлопывал ими по руке в перчатке. Словно розги проверял.

Подумав о шипах, я присоседилась к человеку в военной форме с лампасами. Решила, что уж генерал-то меня защитит.

Коля увидел мой маневр и покачал головой.

– Нелепо предполагать, что я буду драться в аэропорту! – крикнул он. – Здесь полно ментов! К тому же я с цветами. Скорее, собираюсь сделать тебе предложение!