Зов Полярной звезды

Вадим воспринял это как сигнал к действию. Перестал менжеваться, заключил Адель в объятия — столь же порывисто, сколь и нежно, приник к ее устам. Она оплела его шею руками, стала гладить разгоряченные плечи. Хоть и стояла в палатке минусовая температура, ему сделалось парко, как в бане. Да и Адель явно не мерзла — оторвавшись от него, она стащила через голову наполовину расстегнутую кофточку, под которой открылось простецкое хлопчатое белье. Вадим, не помня себя, растерзал его в клочья, прижался к маленьким нагим грудкам с торчащими сосками, принялся яро целовать их, а Адель запрокинула голову, запустила пальцы в его шевелюру и на каждом коротком горячечном выдохе истомно постанывала.

— Да! Да! — Презрев осторожность, она сорвалась на крик: — Давай!

Вадим схватил смятую шинель, расправил, бросил на середину палатки. Случайно задел керосинку, та опрокинулась, зарылась стеклом в подтаявший снег, погасла, но это ровным счетом ничего не значило. Вадим повалил раздетую девушку на подстеленную шинель, его шершавые ладони заскользили по ее шелковистой коже. Какое же невыразимое блаженство он испытывал! Происходило ли с ним такое раньше? Как знать. Память притихла, заглушенная творящимся колдовством. Он ее и не тревожил, ему было не до того.

— Да! Да! — Адель извивалась в его руках. — Я хочу!

Хотел и он. Алчно, ненасытно. Вот и кальсоны совлечены с чресел. Вадим остался в костюме Адама, самом подходящем для любовной близости. Что там еще на Адели? Фильдеперсовые чулочки и трусики с кружавчиками (вот модница!)? Долой!

И нет никаких преград между плотью и плотью. Мужское и женское, Марс и Венера, Инь и Ян. Как гласят законы физики — и физиологии, — противоположности притягиваются. О, еще как притягиваются! Ни малейшего зазора. Взаимопроникновение, слияние, соитие… Пусть всяк именует по-своему — в меру собственной испорченности. Какая разница, как это назвать, ибо суть от названия не зависит.

Сколько времени длилось неземное упоение? Кто ж его считал… Когда обессилевшие, опустошенные, они отвалились друг от друга, Вадиму показалось, что прошла вечность. Тела все еще были распарены, холод не обжигал. Так и лежали голышом, взявшись за руки. Теперь, когда любострастие было удовлетворено, к Вадиму возвратился разум и стали одолевать тягостные сомнения.

— Ты на меня не сердишься? — спросил опасливо.

Она откликнулась не сразу. Похоже, ей заданный вопрос тоже не давал покоя, а точного ответа она не знала.

— Потешно… Я отвыкла от этого… И с тобой совсем не так, как с Мишей.

— Хуже?

— Нет. Пожалуй, даже лучше. В тебе стихия, меня как шквалом захлестнуло. А Миша… он был обходительный, боялся сделать больно. А мне иногда хотелось, чтобы он подмял меня, отшлепал по заднице, ну и все такое… Я развратная, да?

— Почему? — Вадим негромко засмеялся. — Не вижу ничего непристойного. Но я о другом хотел спросить. Ты не считаешь себя клятвопреступницей? Не станешь меня проклинать?

— Дурачок… — Она повернулась к нему, дернула игриво за чуб. — Ты подарил мне новую жизнь. А то так муторно было, что хоть в монастырь уходи.

— Не надо в монастырь, — попросил он. — Лучше замуж за меня иди.

— Потешно! — Она хохотнула. — Мы знакомы-то без году неделя, а ты — замуж. Я не вертихвостка, мне подумать надо.

Охладила пыл. И пускай. На Вадима накатила такая расслабленность, что лень было анализировать услышанное. К чему бежать впереди телеги? Брачные перспективы можно обсудить и завтра. Или послезавтра. Все равно в тундре никто не распишет.

Потянуло холодком, Вадим укутал девушку ее же тулупом, придвинулся вплотную и нырнул в паточно-карамельный сон. Снилось лето, солнце, ромашки на лугу, Адель в подвенечном платье, а потом и без платья…

Проснулся от того, что услышал снаружи шаги. Там, в тундре, завывала пурга, сеяла льдистым просом в полотнище палатки, скрадывала более слабые звуки, но Вадим расслышал: кто-то ходил по вытоптанному пространству, поскрипывал подметками.

Адель безмятежно спала под тулупом, Вадим тишком, чтобы не разбудить ее, натянул кальсоны, влез в индевелую, будто накрахмаленную рубаху, подполз к пологу, загораживавшему вход, отодвинул его на вершок и увидел в зыбком лунном сиянии Прохора Подберезкина. Повар-матершинник стоял у дерева, что-то мял в руках. По нужде вышел? Нет — Прохор изучал откромсанный аркан, ставший причиной конфуза Макара Чубатюка. Чуть погодя подошел к яме, в которую давеча ухнул торопыга Аристидис. Вглядывался в нее и вовсе не напоминал тупорылого люмпена, каким его привыкли видеть в отряде. На челе его собрались морщины, характерные для мыслителя, после чего произошло невообразимое: Прохор достал из-за пазухи книжонку, очень похожую на ту, что всегда носил с собой Барченко, только поменьше и потоньше, раскрыл ее и огрызком карандаша накарябал в ней несколько строк. Каких именно, Вадим, конечно, не видел, хотя дорого дал бы за возможность подглядеть, что же такое пишет этот похабник.